— А вообще-то вы — молодцы, родное судно не забыли, устремились к нему в первую очередь… Хвалю вас! — после этих слов велел выдать отважным участникам героического заплыва по пачке печенья из кают-кампании, с офицерского стола.

Этим история та и закончилась, а могла закончиться совсем иначе…

40

Нравы в тюрьме были вольные, зэки чувствовали себя в зарешеченных казематах очень даже неплохо, — могли и бутылку какого-нибудь пойла себе заказать, и позвонить по мобильному телефону куда угодно и кому угодно, хоть генералу Пиночету, и секретарша, если генерал будет свободен, соединит уголовника с ним, и телевизор с современными приставками можно было установить в камере, а к нему купить плейер "дивиди" с сотней лучших современных фильмов.

После шестилетнего пребывания в тюрьме любой преступник получал право ежедневно уходить домой, проводить там время с семьей, а на ночь возвращался в камеру. Последнее было обязательно даже для крупных "авторитетов", генералов преступного мира, известных всему Чили.

По своему желанию зэк мог ходить не домой, а на работу, заколачивать там деньги, но на ночевку опять-таки являться в камеру, предварительно отметившись на поверке, и это было очень важно, поскольку все отметки строго фиксировались, а утром вновь прыгать в ограниченную свободу, как в волну океанскую и жить обычной жизнью. Сон же — непременно в камере.

Такие правила удивляли Геннадия, очень уж они не были похожи на наши; российские зэки — просто несчастные люди по сравнению с зэками чилийскими…

В "палате номер семь" Геннадий пробыл недолго — его перевели в "тюрьму в тюрьме". Прямо в центре тюремной земли была сооружена так называемая "вип-зона", огороженная высокой пятиметровой сеткой, — в этой зоне сидели богатые зэки.

Там был свой смотрящий, которого звали то ли Мигель, то ли Мануэль, он отнесся к Геннадию с таким же пониманием, как и старший из "палаты номер семь"; Геннадий стал звать этого Мануэля на русский лад Колей, и чилийцу это понравилось.

Колю удивляло, что чужеземный моряк каждое утро старается делать зарядку, он ходил кругами около Москалева, цокал языком и непонимающе качал головой:

— Ты зачем это делаешь?

— Ну как зачем? — Геннадий, пыхтя, отжимался, по ходу вел счет этим отжиманиям. — Себя надо обязательно держать в форме, иначе можно превратиться с безвольную веревку, в сосиску, лишенную мускулов…

Нет, Коля все-таки никак не мог понять, зачем это русскому нужно, зачем пыхтеть, сопеть, упираться, лить пот, терять силы и, извините, брызгать слюнями…

Свидания в тюрьме происходили в середине недели, по четвергам, в общем зале. Народа в зал набивалось много. Было шумно, жарко, пахло потом и дешевыми, имеющими какой-то синтетический, может быть, даже электрический аромат, если, конечно, таковой может существовать на белом свете, духами.

Где-то далеко, под небесами, звучала музыка, она была тихая, нежная, но люди, осчастливленные свиданием и нежностью, не слышали ее.

Женщины, в большинстве своем молодые и очень молодые, все как одна явились на это свидание в просторных пончо — популярных плащах-накидках, способных накрыть и парня, и девушку целиком и создать иллюзию уединенности.

Некоторые из-под пончо вылезали, но на соседей не обращали внимания — целовались, курили, лакомились конфетами и фруктами, смеялись, рассказывали анекдоты, а две парочки, наоборот, со скорбными лицами делились личными новостями, не самыми лучшими, судя по всему…

Геннадию до всего этого не было дела, на него давила своя собственная тяжесть, своя беда, из которой он не знал, как выбраться. Может быть, он и вообще не выберется…

По тюремному залу, имевшему вверху вентиляционные отверстия, вольно летали разные птички, похожие на воробьев, синиц и прочих пигалиц, которых он видел и на дальневосточных островах, и на Амуре, когда перегонял домой отремонтированные суда, останавливаясь в нанайских деревнях, чтобы купить картошки и хлеба, — и в то же время чилийские воробьи и синицы не были похожи на российских…

Многое бы отдал сейчас Геннадий, чтобы послушать чириканье русских воробьев, теньканье синиц, пение зарянок и черноголовых щеглов, свиристелей, зеленушек, он, наверное, половину бы жизни за это отстегнул… Пожевал немо губами, ощутил во рту что-то соленое, с горчиной, — то ли кровь из прокушенной губы это была, то ли пот — не понять.

Неожиданно он увидел в зале Колю, тот был какой-то непричесанный, с лохматой головой и ищущим взглядом — искал кого-то из своих. Москалев хотел было подойти к нему, но Коля остановился около толстого усатого господина с лицом важного чиновника, и Геннадий сдержал себя — не время и не место приставать к Коле.

Важный господин, фыркая в усы, передал Коле два пухлых пакета и одобрительно похлопал его по плечу — неплохо, мол, выглядишь. Судя по тяжести, в пакетах были продукты — пластиковые ручки натянулись до предела…

Тюремная жизнь продолжала двигаться вперед, конца-края ей не было видно, иногда Москалеву была охота закрыть глаза, уснуть и больше не просыпаться, в груди появлялась тихая ноющая боль, которую не брали ни таблетки, ни микстуры, ни герба-мате и с которой надо было обязательно сживаться, — душа болела за имущество, оставшееся в портовой бухте без присмотра.

Что будет с катерами?

Тень господина Бурхеса обязательно зашевелится и, напрягшись, начнет действия — приватизирует, говоря ельцинским языком, дорогие катера. Бурхеса Геннадий так никогда и не видел, только знал, что этот полурумын-полуантарктидец существует, ходит по здешней земле, пьет вино, ест фрукты, как гаишник на столбовой дороге, дает отмашку денежным потокам, летает к большим друзьям в Америку, а может, и еще дальше…

Хотя Бурхес не только поместил его в каталажку, но и кое-чем обеспечил — каждый четверг от него в тюрьму приходили продукты, самый минимум: бананы, которые в Чили не считаются едой, ими здесь кормят лошадей, пара банок говяжьей тушенки, сухой, способный выдержать жару и не заплесневеть хлеб, сахар, чай… Словом, это был тот самый минимум, который позволял человеку не умереть, продержаться на слабеющих ногах, не упасть.

В последний раз Москалев получил посылку с сопроводительной бумажкой, в которой был указан не Бурхес, а компания "Юнион фишинг", покачал головой непонимающе и побрел к себе в камеру — виповскую, пахнущую кофе и американскими сливками, но обрыдшую до икоты… В "палате номер семь" он чувствовал себя лучше.

В камере его встретил Коля.

— Ну как, русо? Все нормально? — Голос у Коли сегодня был звонкий — ну будто певчая птица это, а не человек.

— Все нормально, — сказал Геннадий.