– Ну уж и ребёнок? – поднимаю я бровь. – Вроде бы ты…

– Никаких вроде бы! – перебивает она. – Это стало заходить слишком далеко! У наших отношений не может быть будущего. Поэтому мы должны немедленно и решительно всё прекратить.

– Тань, ты меня бросаешь что ли? Я два дня только о тебе и думал!

– Вот! – упирает она кулачки в бока. Этого я и боюсь. Я тебя предупреждала, а ты не слушаешь и влюбляешься!

– Можно подумать ты не думала обо мне, – говорю я и пытаюсь привлечь к себе.

Но она уворачивается. Кажется, настроена действительно решительно…

– Думала или не думала, не важно! Мы должны принять правильное решение. И я его уже приняла.

– Таня! Да что с тобой? Всё же хорошо было. Я от тебя ничего не требую. Что?

– Ты меня не слушаешь! – злится она. – Я только что тебе объяснила, «что». Кроме того, сегодня я, в любом случае не могу.

– У тебя месячные что ли?

– У женщины, – вспыхивает она, – такое не спрашивают.

– Блин, Танька, убила ты меня своими мыслями дурацкими. Вот зачем ты думать начала вообще? Твоё – это любовь и красота. Ну, иди хоть обниму тебя.

– Ты не понял…

– Да понял я, понял, иди как брат обниму.

Она опасливо приближается и я её обнимаю.

– Эх, Танька ты Танька. Горе луковое. Кто он хоть такой-то?

– Нет, никакого его, – начинает вырываться она.

Но я её не выпускаю, прижимая к себе.

– Да ладно, мне-то не ври уже. Я же тебя насквозь вижу. Смотри, если он тебе надоест, сразу мне звони. А если вдруг обидит, тоже мне звони, я ему мозги вставлю на место.

– Ты… ты не обиделся? – спрашивает она тихонько.

– Мужчины не обижаются, а расстраиваются, – отвечаю я. – Так кто он такой?

– Новый врач у нас в отделении.

– Дежурит сегодня?

– Да, – выдыхает она и высвобождается из моих объятий.

– Ладно, Татьяна, я тебя извиняю, но знай, моё сердце навеки разбито, впрочем, ты в любой момент можешь ко мне вернуться. Запиши мой телефон.

Она смотрит на меня, не понимая, говорю я серьёзно или шучу.

– Прощай, Таня, – продолжаю я. – Наш роман был недолгим, но ярким. Он полыхнул оранжевым огнём твоей шевелюры.

Видя, что я не устраиваю драму и не впадаю в истерику она успокаивается и, чтобы искупить передо мной вину, ведёт меня в палату к отцу, договариваясь с дежурной сестрой.

Отец смотрит удивлённо и обрадованно.

– Привет, пап, – говорю я и сажусь на стул рядом с кроватью. – Ты как тут? Посещать тебя запрещено, вот пришлось просачиваться, как лазутчику.

Он улыбается.

– Жить буду. Врач говорит, не беда, даже не почувствую, что селезёнки нет. А мама как? Она переволновалась?

– Конечно. Хотела пойти со мной, но я не взял. Она бы засыпалась при переходе границы.

Он смеётся.

– Меня через недельку уже выпишут, ну и посещения скоро разрешат. Но это я не к тому, чтобы…

– Мама обязательно придёт. И я тоже. И я хотел сказать… спасибо тебе. Если бы ты его не заметил и не…

– Перестань, – перебивает он. – Незачем об этом говорить. Поверь.

Я сижу у него минут двадцать, но потом заглядывает медсестра и просит меня удалиться. Мы прощаемся и я иду домой.

Да, обломала меня Танька, но зато не придётся мучить маму ночными ожиданимями. Когда я возвращаюсь домой, часы показывают только начало двенадцатого. Она облегчённо вздыхает, и я подробно передаю ей наш разговор с отцом.

– Я, конечно, без твоего согласия ничего такого ему не говорил, но думаю, нужно его забрать домой. В казарму ему в таком состоянии точно нельзя.

Она ничего не отвечает, и я ложусь в постель. Раджа падает на полу у дивана и, тяжело вздохнув, опускает голову. Надо с ним завтра погулять подольше, думаю я и, опустив руку глажу по голове.

На следующий день я еду к тёте Любе. Лиды нигде не видно. Ну и действительно, не может же она каждый день здесь крутиться. Странная она, не боится, что я её спалю? Да, это особо ничего и не поменяет для неё.

Гусынина совсем про меня забыла и сегодня я ей не нужен. Но, раз уж приехал, она просит отнести на почту посылку, обшитую белой тканью и подписанную химическим карандашом. Почта находится поблизости, и я иду туда.

В пустом помещении я наблюдаю, как скучная почтальонша снимает с электроплитки большую эмалированную кружку и зачерпывает из неё плоской деревянной палочкой растопленный сургуч. Она намазывает небольшие нашлёпки на швах посылки и тут же, пока сургуч не остыл и не схватился, прижимает к нему металлический штемпель на почерневшей деревянной ручке. Штемпель стоит в банке с водой, чтобы не прилипал к сургучу.

Почтальонша повторяет эту операцию снова и снова, методично нанося густой, пахучий, лоснящийся сургуч и оставляя на нём печати с номером почтового отделения.

Моя бабушка часто отправляла посылки нашим многочисленным родственникам и в детстве я постоянно сопровождал её в походах на почту. Этот запах и механическая предопределённость почтовых работниц навсегда врезались мне в память. Сейчас эти картинки из детства оживают, обретая плоть и реальность.

Отправив посылку, я возвращаюсь домой и у подъезда сталкиваюсь с Наташкой Рыбкиной.

– Привет, – говорит она. – А я к тебе. Наш план по алгебре летит в тартарары, тебе не кажется? Чтобы сделать намеченное, нам нужно ударно позаниматься сегодня.

Я вздыхаю.

– Знаешь, – говорит она, – такое ощущение, будто это нужно мне, а не тебе. У меня и так, скорее всего, пятёрка будет. А у тебя?

А меня это как-то не особо пока и волнует, если честно.

– Наташ, не дуйся. Давай позанимаемся, если у тебя, конечно, есть время.

Мы поднимаемся домой. Мне кажется, она немного взволнована. Не знаю, оставались ли мы с ней когда-нибудь наедине в квартире, думаю много раз, но тогда в этом теле находился кто-то другой. А вот на моей памяти это впервые.

Мы садимся за стол, чуть