лучше, когда я нарисовала эту картинку. Я сказала ему, что вы отправите или передадите ему этот рисунок. Спасибо». Сьюзен нарисовала большое хмурое лицо и скрепкой прикрепила рисунок к записке. Вверху слева на рисунке она написала: «Кому: Папе. Мы тебя любим!» На рисунке были два треугольника на двух кружочках. В одном кружочке Сьюзен написала «Сэми», в другом – «Сасу». Сасу тогда было меньше трех лет; он что-то намазюкал разными цветами в каждом кружочке. Не помню, показала Лина мне рисунок или нет, когда я вернулся из трехнедельной поездки в Донецк, но теперь у меня душа болит, когда я смотрю на него. Я никогда не брал мальчиков с собой в Советский Союз, о чем жалел потом всю жизнь, но в то время для меня так было проще.

Правда также и то, что работа меня дико увлекла. Мое стремление рассказать другую историю о десятилетиях становления СССР, когда трудящиеся находились в центре событий, не ослабло и после распада Советского Союза. Советские элиты, вероятно, решили, что достаточно долго держались за коммунизм, но я все еще не готов был с ним расстаться. В этом отношении я напоминал тех действовавших из лучших побуждений, но сбитых с толку покровителей крестьян-ремесленников, которые хотели затормозить развитие капитализма. Они делали это на заре капитализма, прерванной Октябрьской революцией, я – во время его второго расцвета. Я пытался спасти Советский Союз не от самого себя, а от презрения ученых мудрецов. Однако к концу 90-х эти мотивы начали ослабевать. Был то признак зрелости или эмоционального истощения? Трудно сказать. Скорее всего, запоздалое признание того, что игра наконец закончилась.

В этой главе я описал масштабный процесс своего перехода от трудовой истории к более широкой социальной и культурноисторической перспективе, перехода, который позволил мне завершить в девяностых четыре проекта. В каждом из них был свой набор персонажей, и каждый помог мне лучше понять, как Советский Союз принял свою итоговую форму. Понимание этого оказалось даже более важным после его кончины, чем при его жизни. Первый проект, «Советское государство и общество между революциями», я описывал в заявке на грант как «обзор периода новой экономической политики [НЭПа] (1921-1929 годы), предназначенный для студентов старших курсов и аспирантов». Я уже опробовал свои силы в таком синтетическом обзоре, написав статью «Государство и общество в 1920-е годы», вошедшую в книгу о реформе исследований истории России [Siegelbaum 1989с]. Естественно, разговоры о реформах широко распространились в разгар перестройки. Таким образом, написание книги о двадцатых годах давало возможность оценить ход реформ в прошлом и даже узнать кое-что о том, почему они так трагически завершились сталинизмом. Готовиться к ее написанию означало знакомиться с постоянно растущим количеством трудов историков того времени и искать первичные (в том числе архивные) источники, которые мне были необходимы для обоснования своих доводов. Мне также следовало быть в курсе того, как советские журналисты трактовали «уроки» НЭПа. Статьи, появившиеся в «Новом мире» в 1988 году, произвели на меня особенно сильное впечатление, равно как и стенограммы дискуссий советских историков за круглым столом [Нуйкин 1988; Селюнин 1988; Круглый стол 1988]. В результате в библиографии появилась вереница работ, как более, так и менее известных. Когда, где и как книга была написана? Между 1988 и 1991 годами, наряду с преподаванием, поездками, ссорами с Линой и попытками остаться отцом для сыновей, в подвале, который служил мне кабинетом.

В стремлении избежать презентизма[96], а также в нахождении баланса между синтезом чужих работ и своей собственной точкой зрения, мне очень помогла Мэри Маколи. Я знал Мэри со времен учебы в Оксфорде, когда приходил к ней в Университет Эссекса, чтобы поболтать с ней о фабричных комитетах 1917 года. Я вспомнил, что им она посвятила свою первую книгу, и, заинтригованный, захотел выяснить почему [McAuley 1969]. Мэри, которая выстроила долгую и блестящую карьеру ученого и правозащитника, периодически появлялась, как волшебная фея, готовая протянуть руку помощи. В этом случае она редактировала серию книг, в которой появилось мое «Советское государство и общество», прочла наброски первых глав и дала мудрые советы по поводу их улучшения. Поблагодарил ли я ее? Надеюсь, что да. Если нет, то делаю это сейчас, хотя и с опозданием.

В ходе работы над книгой «Обзор периода новой экономической политики» стал чем-то гораздо большим. НЭПу я посвятил всего 35 из 229 страниц текста. «Государство» и «общество», показал я, теперь функционируют как «строительные блоки исторического анализа, <…> силовые поля, отмеченные сложным взаимодействием притяжений и отталкиваний, и, следовательно, как динамические структуры с разной категориальной принадлежностью» [Siegelbaum 1992с: 3-4; Keane 1988: 20]. В книге я перешел от того, что революция и Гражданская война «оставили в наследство» Советской России, к кризису 1920-1921 годов, опасностям «отступления и ревизии», жизни при НЭПе, а также рискам и возможностям конца 1920-х годов. Разделы о браке, религии, повышении производительности, а также спорах об аграрной и промышленной политике основывались на материалах, которые я собрал для предыдущих проектов, включая заброшенный замысел об активных безбожниках. Как гласит старая мудрость, которую цитировали многие левые радикалы в моей юности, «без риска не достичь успеха».

Отзывы о книге порадовали меня как серьезностью, с которой рецензенты отнеслись к ее концептуальной структуре, так и похвалами. Более непосредственные отклики я получил от коллег-историков на конференции AAASS, которая состоялась в ноябре 1994 года в Филадельфии. Моя книга обсуждалась за круглым столом под председательством Венди Гольдман. Стив Коткин метко назвал книгу «синтезом против синтеза»; Венди отметила, что я использую социальную историю, чтобы изменить традиционный политический нарратив, но выразила беспокойство по поводу того, что я уделяю большое внимание классу в ущерб гендеру; Дэвид Хоффманн тревожился о том, что лингвистический поворот ставит под угрозу социальную историю. В течение многих лет после публикации я не мог смотреть на эту книгу, вероятно, потому, что она напоминала мне о несчастливом периоде в моей жизни. Однако позже я не раз обращался к ней, когда учил магистрантов советской истории и истории коммунизма, потому что не мог найти ничего лучше для разговора о 1920-х годах.

У некоторых проектов есть свойство порождать другие, даже если связь между ними не очевидная и не прямая. Читая источники для книги «Советское государство и общество» [Siegelbaum 1992с], я наткнулся на материал о рабочих клубах и дворцах культуры – учреждениях, призванных сосредоточить в себе и контролировать досуг работников. Дискуссии о подходящей архитектуре для таких учреждений интересовали меня не меньше, чем виды деятельности в