Поднялся овеянный легендами Толбот, будто осколок минувшей славы Англии. Глаза его горели, седые пряди волос чередовались с черными, от чего граф казался пегим. Но вид у него был решителен и грозен, и он едва нашел в себе присутствие духа, чтобы поклониться королеве.

— Что здесь происходит, милорды? — начал он дрожащим от гнева голосом. — Клянусь Крестом, я много лет не был в Англии, и теперь, приехав сюда, удивляюсь: а не перевелись ли здесь англичане? Как не подумать об этом, если первые лорды Англии ведут такие речи, от которых и последний негодяй покраснел бы! Вручить француженке бразды правления? Черт меня подери! Нет, нет и нет! Да будь она хоть мудрее самого царя Соломона и достойнее всех нас, вместе взятых!

Он тяжело переводил дыхание, слова со свистом вырывались у него из груди.

— Добрый король Генрих Пятый перевернулся бы в гробу, услышь он все это… Я имел честь служить ему, я был свидетелем, как ему покорился Париж, и то было великое время наших побед! Отец нашей королевы, — Толбот метнул взгляд в сторону Маргариты, — не имел тогда герцогства Анжуйского и звался, прости Господи, королем каких-то неведомых земель! Он был наш враг, милорды. Он обнажал меч против Генриха Пятого, а наша королева — дочь этого врага… Мы потеряли с тех пор, как король Генрих Шестой женился, Гиень, Нормандию и Пуату — потеряли то, чем владели триста лет!

Англия втоптана в грязь. Франция на наших костях поднимается из руин. Мы воевали сто с лишним лет и не смогли посадить своего короля на их трон! — Граф возвысил голос до крика. — Так неужто мы сами, добровольно, без единой капли крови отдадим Англию француженке?! Нет, пускай сперва повоюют за это!

Это было именно то, чего ожидала и боялась Маргарита. Граф Шрусбери, которого она считала чудаком, старым недоумком, вызвал настоящую бурю в Совете. Он всколыхнул самые потаенные струны в душах пэров, пробудил своими словами инстинктивное недоверие к иностранке. Даже ланкастерцы были готовы сплотиться вокруг него — против ее, женщины и чужестранки. Они не доверяли ей. Их объединял мужской эгоизм. Она жестоко пожалела о том, что рядом нет герцога Сомерсета, одно присутствие которого сплотило бы сторонников Алой Розы и сделало их глухими к словам Толбота. Впрочем, она и сама сумеет дать этому вояке достойный ответ.

Впервые за весь Совет Маргарита Анжуйская подалась вперед, оживилась, глаза ее засверкали, однако она заговорила спокойно, зная, что было бы нерасчетливо оскорблять Толбота при всех.

— Сожалею, что мне придется объяснить милорду Шрусбери и некоторым другим то, что многим и так очевидно. Мой благородный отец, как известно, вовсе не прирожденный воин[52], - в зале раздался смешок, — и особо страшным врагом для Англии никогда не был. Мне же Англия стала родиной. Я не мыслю иной участи с тех пор, как ступила на английскую землю. Я жена короля Англии и мать принца Уэльского. Многие из вас, милорды, вышли из французских родов, но никто не заставляет вас по этой причине отказываться от своих прав[53].

— Она на миг умолкла, в ее глазах полыхнул гнев, и голос зазвучал уже резче, громче:

— А для того, что предлагают здесь некоторые господа, есть одна известная формула, и она гласит: ovem lоро соmmitterе[54]. Именно так это будет выглядеть, если опеку над моим повелителем и супругом получит герцог Йорк, давно мечтающий о короне. — Она обвела взглядом зал: — Гибель короля и младенца принца Уэльского, видит Бог, будет неминуема, ибо лишь это откроет герцогу путь к трону. Если вы, милорды, собрались здесь, чтобы добиться этого, иначе, чем мятежниками и убийцами, вас не назовешь, ибо нет другого имени для людей, сговаривающихся о погибели занемогшего государя.

Голос ее был таким ледяным, громким, звучным и резким, а слова показались такими зловещими, что пэры умолкли. Грозные речи Толбота еще витали в воздухе, но Маргарита заставила вельмож взглянуть на дело с иной стороны. Ланкастерцы опомнились. Что это, в самом деле? Уж не безумие ли? Приятно послушать этого старого вояку, однако как бы в этому пылу не прогадать! Слепому видно, что за Толботом стоит вовсе не Англия, а только герцог Йорк!

Сам герцог, доселе молчавший и лишь незаметно руководивший своими сторонниками, поднялся.

— Клянусь, — сказал он царственно и торжественно, подняв руку, — клянусь моей верой и душой, что мой протекторат над Англией не нанесет никакого зла королю и принцу. Управлять же я стану так, как велит мне разум и совесть, заботясь только о благе престола.

— Клятвы Йорков прочны, как снег в мае, — моментально отозвалась королева, — верить им нет никаких оснований.

Наступила тишина. Архиепископ Кемп, весьма удрученный, предложил пэрам поднятием рук выразить свою волю. Когда прозвучало имя герцога Йорка, руки стали по очереди подниматься, — вырастал настоящий лес, и тот, кто еще не определился, глядя на такой перевес, тоже спешил присоединиться к большинству. Очередь дошла до епископа Илийского. Смятение, царившее в его душе, отражалось и на лице, но в общем-то благородный прелат уже все рассчитал. Йорк намекал, что позаботится, дабы монсеньору Буршье вручили митру архиепископа Кентерберийского, примаса Англии. О таком возвышении он доселе мог только мечтать… Йорк вообще сулил многое, тогда как королева явно недолюбливала епископа и при всех оскорбляла. От нее не дождешься благодарности. Рука монсеньора Буршье поднялась, и он тоже отдал голос герцогу Йорку.

Враг Маргариты победил перевесом в восемь голосов.

Это было жестоким ударом. Весьма мало утешало королеву то, что пэры сразу же, едва проголосовав за Йорка, почти единодушно постановили, что ее величеству королеве предоставляется единоличная и полная опека над супругом и сыном. Она вольна охранять их и беречь, как ей угодно, на что получит средства из казны, а все лорды ей помогут. Допускать или не допускать кого-либо к Генриху — это будет решаться по ее желанию; так же она вольна покидать Вестминстер и укрываться с королем там, где ей будет угодно.

Лицо у Маргариты было замкнутое и спокойное, однако выражение глаз не сулило пэрам ничего хорошего. Она не смирится. Она запомнит поименно всех предателей, и до тех еще дойдет черед. Всему свое время. Ее сын не всегда будет мал. Сейчас она побеждена, но не сломлена. Она потерпит. А позже… о, позже будет видно.

Когда зал Тауэра опустел и