– То есть ее, – говорит мама. Вот оно, то самое слабое место, в которое мне нужно метить дальше. – Оно того не стоит. Ты, наверно, думаешь, что все понимаешь, но она берет гораздо больше, чем дает.

– Поверь, я все прекрасно понимаю. Научилась у тебя.

– Блядь, – вполголоса выдыхает мама. Она уже не злится. Она в отчаянии. – Это… Я так не могу, Марго. Ты хоть представляешь, чего мне стоило сюда приехать?

– Нет, не представляю. Ты же ничего мне не рассказывала. Ты всегда держала меня в неведении. – Она упорно не хочет об этом говорить. Даже после того как я спросила напрямую в голосовом сообщении. Ладно, я сделаю это сама. Может, тогда у нее не останется выбора. – Взять хотя бы Кэтрин, – продолжаю я, и она вздрагивает, словно от удара. – Почему ты не рассказывала мне про Кэтрин?

– У нас нет на это времени, – почти с мольбой говорит она, продолжая поглядывать на Фэрхейвен. – Пойми, я пыталась покинуть это место и увезти отсюда тебя и готова сделать это снова, но нужно спешить. Нужно ехать сейчас же.

Я не отступлю.

– Сейчас или никогда, мам. Почему ты не хотела, чтобы я знала свою семью?

– Потому что это не семья. Это все не по-настоящему. – Должно быть, разочарование написано у меня на лице, потому что мама подходит ближе и берет мое лицо в ладони. Большой палец ложится на то самое место под левым глазом, где у нее шрам. – Я знаю, – говорит она тихо, едва не плача, – знаю, что это не то, чего ты хотела. Если бы я могла это изменить, я бы это сделала. Но мы должны уехать. Садись в машину.

Я отталкиваю ее руки прочь. Это не любовь. Если бы она любила меня, то не стала бы лишать того, что принадлежит мне по праву.

– Что с ней случилось? Я никуда не поеду, пока ты не скажешь правду.

– Марго…

– Думаешь, я не всерьез? – Я делаю шаг в ее сторону, и она пятится. Мне ужасно не нравится это ощущение – как будто я собираюсь ее сломать. Но это единственный способ чего-то от нее добиться. Возможно, не в моих силах стать для нее желанным ребенком. Я не могу заставить ее полюбить меня так, как другие матери любят своих детей. Но это то немногое, что в моих силах. – Думаешь, я шучу? У тебя была сестра, а у меня была тетя, и ты скрывала ее от меня, – говорю я все громче. – Ты отняла ее у меня, и я хочу знать почему.

– Потому что я… – Она осекается и, зажмурившись, зажимает рот ладонью. – Это все из-за меня, – выдавливает она сквозь слезы.

Я стою над ней, и солнце бьет мне в глаза.

«Это все из-за меня».

– Что это значит?

Хочу ли я знать? Я помню, что Кэтрин писала в Библии. Она боялась, пусть и не хотела этого признавать. Боялась мамы.

Пожары, коробки с документами. «С Нильсенами все не слава богу». Как все это оправдывает ее молчание? Что из этого побудило ее скрывать существование Кэтрин, причем не от всех, а только от меня?

Спросить я не успеваю. Мама распрямляется, смахивает с щек остатки слез.

– Я не должна тебе никаких объяснений, – говорит она. Должна, не должна, какая же чушь. Какого черта мы стоим тут каждая со своими весами и пытаемся подсчитать то, что взвесить невозможно?

Когда-нибудь, осознаю я вдруг с поразительной ясностью, мне придется прекратить считать. К добру ли, к худу, но мне придется остановиться.

Я не хочу этого. Всю свою жизнь я держалась на ногах только потому, что упиралась в выстроенную мамой стену. Убери ее – и я упаду.

– Нет, должна, – упорствую я. Это моя роль. Была и будет всегда.

– Кэтрин умерла, – выговаривает она с трудом, – и это все, что тебе нужно знать.

– А другая девушка? – Я не собиралась поднимать эту тему, слишком уж велик риск, что ответ окажется невыносимым, но слова вырываются сами собой. Стиснув зубы, я продолжаю: – Что мне нужно знать о ней?

Мама хмурится.

– О ком?

Очередная ложь. Снова. Как будто мне было мало.

– Ничего, да? – продолжаю я, игнорируя ее вопрос. – Вы с бабушкой решаете, что мне нужно знать, и всякий раз ответ оказывается одинаковым: ничего. По-твоему, это справедливо? Почему ты не хочешь про нее рассказывать?

– Я понятия не имею, о ком ты, – говорит мама. Беда в том, что я знаю, каким голосом она врет. Много лет я слушала ее ложь, захлебываясь в потоке гнева, который она во мне пробуждала. Сейчас она говорит правду. Но бабушка лжет, в этом сомнений нет.

Не понимаю. Я думала, что они хранят общие тайны. А если нет, что из этого следует?

В повисшей тишине мама кладет руку на крышу машины.

– Теперь ты сядешь в машину? И мы уедем.

Я оглядываюсь через плечо. Бабушка стоит на крыльце, опираясь на колонну, и наблюдает за нами.

– Марго?

Перед глазами снова появляются весы. На одной чаше мама – целая пирамида прожитых с ней лет. На другой – бабушка.

А между ними тень – Кэтрин и неизвестная девушка, и обе ждут моего решения. Ждут, чтобы я узнала, как они умерли.

– Нет. – Я снова поворачиваюсь к маме. – Я не могу сейчас уехать.

Ее лицо каменеет.

– Что ты сказала?

Мне придется ее попросить.

– Ты не могла бы подождать?

– Марго. – Она делает глубокий вдох. Я вижу, как она старается держать себя в руках. У нее не получится. – Марго, садись в машину.

– Нет.

– В машину, Марго. Живо.

– Я никуда не поеду, – говорю я и не могу сдержать улыбку. Обычно из нас двоих ледяное спокойствие сохраняет мама, пока я лезу на стенку. Наоборот оказывается гораздо приятнее.

Мама прикрывает глаза, и у нее вырывается недоверчивый смешок, холодный и резкий.

– Ты, наверно, шутишь, – говорит она, прежде чем посмотреть на меня снова. – Это твой ответ? Я приехала за тобой, вернулась ради тебя в Фален, а получила…

– Ты получила меня. – Каждое мое слово сочится горечью. Хладнокровие, которым я только что гордилась, улетучивается без следа. – Какая досада. Какое разочарование. Сочувствую от всей души. Может быть, тебе обратиться к групповой терапии? Позвонить на горячую линию для матерей с пропащими дочерями?

Секунду она смотрит на меня, а потом поджимает губы.

– Прекрати это, – говорит она. – Хватит. С меня довольно.

– С тебя довольно? – Я уже почти кричу. Вся эта история вцепилась в меня мертвой хваткой, и