оркестр; в сторону станции в этот час едут экипажи для встречи новоприбывших, где-то вдали уже слышны тяжкие вздохи и посвист приближающегося локомотива, по аллее, в одиночку и небольшими группами, трусят мелкой рысью всадники, чтобы затем, неожиданно перейдя на галоп, обогнуть симпатичное зданьице станции и исчезнуть на красавцах своих скакунах в «дебрях», то есть в густеющих сумерках букового леса; ну а прогуливающиеся! и те, что в колясках, и особенно пешие! в этот час, за исключением тех, кого подлежащий излечению недуг приковал к постели, все были на ногах и все были здесь, так было принято – проделать туда и обратно этот короткий путь, время от времени останавливаясь, чтобы поболтать, обменяться новостями и комплиментами; а ежели ради важной встречи, какого-то интересного или неотложного разговора группа прогуливающихся отделялась от остальных, и даже подчас не единожды, то это считалось здесь неприличным, слишком тесные компанейские отношения принимались за нравственную несдержанность, между тем все присматривали друг за другом, и требовалась величайшая осмотрительность, чтобы впечатление общей раскованности, создаваемое взрывами смеха, серьезной хмуростью лиц, взмахами шляп, целованием рук, игривым хихиканьем, дрожащим потряхиванием головами и вскинутыми бровями, – чтобы все это впечатление никоим образом не выходило за рамки дозволенного, оставалось легким и при всей своей неестественности естественным; вместе со сверстниками, мальчишками и девчонками, я гонял по гладкой, выложенной мраморными плитами дорожке разноцветные обручи, и вершиной водительского мастерства было не прокатить обруч по шлейфу дамского платья и не загнать его между ног какому-нибудь господину; случалось, что на аллее появлялся даже сам Генрих, герцог Мекленбургский, в сопровождении более молодой и несколько более рослой супруги и многочисленной свиты, что всякий раз вносило в неписаный распорядок послеобеденной прогулки определенные перемены; внешне, правда, все оставалось по-прежнему, изменения проявлялись лишь в том, что вся эта видимость обогащалась еще одним, новым оттенком видимости, но бывалый курортник легко мог заметить, что герцог уже на аллее, дойдя до двух водруженных на стройные постаменты мраморных чаш; эти чаши, из которых душистыми каскадами свисали петунии, сплошь усеянные бархатистыми фиолетовыми цветами, служили символическим входом в аллею; и он, несомненно, был здесь, ибо спины были чуть более напряженными, чем обычно, улыбки – чуть более дружелюбными, смешки и слова звучали немного тише, хотя его самого, окруженного полукольцом свиты, еще не было видно; обычно он, опираясь на руку супруги, внимательно слушал кого-нибудь, подтверждая слова говорящего кивками тяжелой седой головы, и нам в таких случаях не полагалось искать его взглядом, мы должны были просто и как бы случайно заметить его и, продолжая непринужденно, не меняя шага, прогуливаться, уловить ту долю секунды, в которую он, без того, чтоб прервать разговор, одарит нас частичкой своего внимания, и тогда учтивое наше приветствие не повиснет в воздухе, а удостоено будет ответа; все должны были быть начеку, избегать всякого рода неловкостей и соблюдать при этом достоинство, и волнами текущие по аллее дамы и господа действительно были начеку, готовы были к тому, что герцог может изъявить желание обменяться несколькими приятными словами и с ними, именно с ними, или даже со мной, с моей скромной персоной, и все с любопытством и завистью следили за тем, кто тот счастливчик, с которым он в данный момент разговаривает, а впоследствии старались также узнать, о чем именно шел разговор.

Моя матушка, которая в силу воспитания была весьма сведуща и, можно даже сказать, образованна в вопросах светского этикета, разумеется, и на этот раз, в этот послеобеденный час жестом нежнейшей супруги взяла отца под вежливо оттопыренный локоть и, улыбаясь очаровательнейшей из своих улыбок, вытянула стан, подхватила тремя пальцами свободной руки шлейф розовато-лилового платья и, слегка опираясь на мужа, двинулась с ним по аллее; я шел следом, иногда отставал от них, если мне надоедала их перебранка, но потом, подстегиваемый любопытством, все же догонял их и шел рядом с матерью; казалось, подолами этих платьев, шуршащих тафтой, кружевами и шелком, приподнятыми всегда лишь чуть-чуть, потому что высоко задирать их считалось верхом неприличия, и были до блеска отполированы мраморные плиты аллеи, по которым мягко скользили женские туфельки, постукивали сапоги и шнурованные ботинки, все было настолько бонтонно, что ни посторонние, ни добрые знакомые ничего особенного заметить не могли, мой отец, хотя и натянуто, разумеется, улыбался, по осанке их тоже нельзя было обнаружить, какую кипящую ненависть питают они друг к другу: «в таком случае, может, нам сразу уехать отсюда! ведь мы здесь не ради ваших развлечений, дорогой Тео, а ради поправки моего здоровья, если не ошибаюсь!» – в таких, достаточно часто повторяющихся негромких сценах эмоциональный верх всегда одерживала моя мать, ее ненависть была сильнее, ведь для нее само присутствие отца становилось источником нестерпимых мук, он был рядом, но был недосягаем, и она походила на женщину, которую постоянно лишь распаляют, но никогда не дают удовлетворения, отец же, казалось, оставался совершенно безразличным к душевным волнениям этого хрупкого существа, хотя на самом деле это было не совсем так; моя матушка, таким образом, в силу своей большей ненависти и прекрасного знания этикета умудрялась вымещать на отце свою злость в самые щекотливые моменты этих прогулок, и мстила она очень больно, причем чем изощреннее, тем беспощаднее, потому что хозяйкой положения была она, и мстила она непременно исподтишка, таким образом, что во время замысловатых, но отработанных до мельчайших деталей ритуалов приветствий и светской болтовни, воспользовавшись минутной паузой, прямо на глазах у публики, изображая на лице восторженную улыбку, шептала на ухо отцу самые едкие и обидные замечания, на что мой неповоротливый отец не знал что ответить.

В тот памятный день, возможно, даже не фраза отца вызвала в матери угрожающе сдерживаемое до поры, но в конце концов с удвоенной злостью вырвавшееся возмущение: «Или я ошибаюсь, милейший Тео? почему вы молчите? скажите прямо! ах, с каким удовольствием я плюнула бы вам в лицо!» – нет, ее взрыв вызвали не слова отца, когда он, вопреки их договоренности и не дожидаясь окончания предписанных дыхательных упражнений, предупредил, что если мы будем так медлить, то опоздаем к прибытию поезда; в действительности мать, как мне показалось, намеренно спровоцировала это замечание, я чувствовал, как она замедлила дыхание и стала тянуть время, хотя я своим дыханием пытался помочь ей снова попасть в нужный ритм; нет, это неловкое и неосторожное предостережение отца было просто свидетельством вечного их разлада, готового в любую минуту взорваться, оно было, так сказать, сигналом, предлогом для проявления их эмоций,