Шрифт:
Закладка:
Но барышня Дадла была не единственной представительницей младшего поколения Рубешей. В одной из комнат квартиры недавно кто-то жил; когда Анна поступила к Рубешам, в той комнате еще чувствовался мужской запах: пахло табаком и брильянтином; на ночном столике оставалась горстка пепла, лежал журнал «Игры и спорт» и раскрытый номер «Ла ви паризьен».
Эта комната манила Анну своей таинственностью.
— Барыня, чья это комната возле гостиной? — спросила она однажды хозяйку, когда та шпиговала на кухонном столе зайца.
Архитекторша испытующе взглянула на Анну.
— Воспитанный человек не задает вопросов, запомните это, Анна. Воспитанный человек ждет, пока ему скажут то, что считают нужным… Но у меня нет причин что-то скрывать от вас. Эта комната моего сына Честмира. Он в отъезде… в Париже…
Архитекторша вдруг бросила работу и начала беспокойно ходить по кухне, бесцельно беря в руки то одну, то другую вещь и упорно отворачиваясь от Анны. Потом она уставилась в окно, вынула из халата платочек, высморкалась и снова принялась за зайца. А когда Анна подняла глаза от миски с кнедликами, то увидела, что барыня плачет.
Анна страшно перепугалась. Хозяйка заметила, что девушка смотрит на нее.
— У меня было два сына, Анна, — начала она. — Старшего я потеряла во время войны. Муж с большим трудом устроил его в министерство в Вене, и я благодарила бога, что его не посылают на фронт, — думала, это бог весть какое счастье! А он там умер. Сейчас он был бы уже архитектором. — По щекам хозяйки скатились две крупные слезы. Она снова вынула платочек. — Жизнь жестока! Вам легко живется, Анна. А вот мне даже некому выплакаться. Муж вечно занят, а дочери я не хочу омрачать молодость своими горестями. Даже выплакаться некому… — повторяла хозяйка и громко всхлипывала. И это сочетание подлинного горя с эгоистической жалостью к самой себе, вид этой пухлой руки со шпиговальной иглой и кусками сала, — рука не прекращала работы, хотя заячье филе было орошено слезами, — вызывали в Анне удивление и жалость.
Знай Анна все, она бы еще больше пожалела хозяйку. Но тогда Анна еще не знала, что архитекторша оплакивает не только сына, умершего в Вене, но и младшего сына — Честмира. Никто еще не рассказал Анне, что этот молодой человек за три месяца прокутил с русской эмигранткой, княжной Ковалевской, сумму, которой хватило бы отцу Анны на сытую жизнь со всей многодетной семьей до конца его дней. Анна еще не знала, что Честмир получил по подложным векселям на имя отца больше двухсот тысяч крон и уехал с Варварой Николаевной в Германию, где его сейчас ищут нанятые отцом частные сыщики. Анна не знала, что причина слез архитекторши — не только двое ее сыновей, но и старшая дочь Зденка, которая на студенческом балу влюбилась в бедного чахоточного студента, и, когда отец решительно сказал: «Нет», она столь же решительно сказала: «Да!» Получив от отца пощечину, Зденка не проронила ни слезинки, взяла наутро свои драгоценности и сберегательную книжку и уехала к возлюбленному, в дом его отца, деревенского пекаря на Сазаве.
Зденка была совершеннолетняя, и влиятельные друзья Рубеша сказали ему: «Весьма сожалеем, господин архитектор, но силой ее вернуть нельзя». Рубеш хотел было помешать дочери получить деньги по книжке, доказывая, что эти деньги его, но находчивые сазавские пекари сумели привлечь к защите богатой наследницы местную газету и деятеля национал-социалистической партии. Архитектор получил номер «Голоса Средней Чехии» со статьей об этой истории. Рабочие одной из его строек в Бенешове тоже прочли ее и разнесли весть по всем другим стройкам, а привратница дома № 33 на Вацлавской площади показывала вырезку всем жильцам. В то время, когда происходил описываемый нами разговор Анны с хозяйкой, муж Зденки умирал от туберкулеза в Швейцарии, в Давосе, и его молодая жена была с ним.
Все это Анна узнала позднее. Не имела она представления и о том, что каждое утро, на рассвете, хозяйка встает с постели и, нащупав на ночном столике бумажник мужа, крадет оттуда пятидесятикроновую или двадцатикроновую кредитку, чтобы, накопив приличную сумму, послать ее в Давос и облегчить последние дни зятя, которого она видела только раз в жизни, на том самом балу.
Да, хозяйка Анны не была счастлива. Даже ее единственная отрада — благотворительность — подчас не приносила ей желанного удовлетворения.
Анне запомнился ужасный случай.
Однажды она варила в кухне обед, а хозяйка вытирала пыль в гостиной. У дверей позвонили, и Анна пошла отворить.
Перед ней стояла бедно одетая женщина со свертком в руке.
— Госпожа Рубешова дома? — спросила она дрогнувшим голосом.
— Дома. Что ей передать?
Но незнакомка нажала на дверь и прошла мимо Анны в переднюю. Она открывала одну дверь за другой и заглядывала в комнаты. Анна бежала за ней.
— Сударыня, так нельзя, так нельзя! — испуганно шептала она и хватала женщину за рукав. Но та уже добралась до гостиной и очутилась лицом к лицу с хозяйкой.
— Вы госпожа Рубешова, да?
— Что вам угодно? По какому вы делу? — строго спросила хозяйка.
— Сейчас я скажу вам, что мне угодно, — незнакомка старалась говорить спокойно, но видно было, что она очень волнуется. — Вы мне прислали из «Чешского сердца» вот эти брюки и два кочана капусты. Получите их обратно! — Она положила сверток на стол; он раскрылся, и Анна увидела старые брюки хозяина и два кочана капусты. Незнакомка толкнула эти вещи в сторону хозяйки.
— И вот что я хочу вам сказать: подите вы к черту с вашей благотворительностью! — В голосе женщины слышалось ожесточение.
Хозяйка побледнела.
— Не надо нам ваших подачек, мы хотим получать свое по праву! — кричала женщина. — Знаете вы, кто мой муж? Тридцать пять лет он работал каменщиком у вашего мужа и его отца. А теперь ваш муж выбросил его на мостовую, потому что он стал стар, износился, нажил ревматизм, охромел, потому что из него уже ничего не выжмешь! Страхкасса не платит ему ни копейки, а когда неделю назад он доковылял до стройки, ваш муж велел полицейскому вывести его! Поглядите на меня, вы, благотворительница! — Женщина засучила рукав и показала высохшую руку, совсем без мышц — кожа да кости.
— Это увечье тоже на вашей стройке, и мне платят за него тридцать
