воздух звенел от комариного писка, денек выдался хороший, только вряд ли он до конца выдержит характер – к вечеру, часов в пять, обязательно посмурнеет, небо подгниет с краев, прогнется, и на землю упадет дождь.

Парило, от земли исходило душное влажное тепло – она отдавала небу свои соки, влагу, мокреть, все худое и хорошее, чтобы взять свое назад чистой облачной водицей.

Поезда на разъезде не задерживались, проносились мимо, но один из пятнадцати-шестнадцати проходящих все-таки отмечался, тормозил, чтобы немного отдышаться, устало урчал своей утробой, отдыхал несколько минут, потом лязгал буферами, колесами, железной начинкой и отправлялся дальше.

– Неплохо бы сесть на этот пассажирский. – Сметанин задумчиво покусал травинку. – Товарняки сейчас проверяют особенно тщательно, – он усмехнулся, – шпионов ищут… А как быть, если их нет? На пассажирском и затеряться легче, и туалет можно занять, если нагрянут востроглазые… В общем, дорогая Рая, давай приводить себя в порядок.

Вид у них, конечно, был не тот – одежда в приставшей смоле, в прозеленях, на коленях – «багажные отделения», пузыри, лица заморенные, бледность на щеках не имела ничего общего с благородной бледностью, – словом, видок такой, что всякий пэтэушник обратит внимание и, исполненный гражданского долга, позовет милицию. Надо подправить окраску, почистить перышки, навести лоск.

Это можно сделать только здесь, а в глухом лесу, среди комарья, мокреца – мелкой черной мошки, бурундуков, клещей, оводов и прочей пакости это даже затевать не стоит. Потребности никак не совпадают с возможностями.

– Все, Рая, поиграли в ооновских наблюдателей и хватит! Оттягиваемся назад до вечера, – скомандовал Сметанин.

Раиса поджала губы, развернулась и, громко ломая на ходу сучья, треща разным мусором, пошла в лес. Совсем ошалела от избытка собственной желчи баба – кухни ей, язвительных соседей, с которыми можно отточить язык, не хватает. Сметанин с трудом подавил в себе злость.

Но если уходит одно чувство, возникает другое – свято место пусто не бывает: на смену злости явилась слезная, какая-то опустошающая жалость – ему сделалось жаль себя, жизнь свою, все на свете, даже Раису и милиционера, которого он уложил из карабина, – на что уж был человек негодной профессии, но и того стало жаль. Он прижал руку к горлу, помял пальцами маленький аккуратный кадык, хотел попросить Раису: «Ну, давай не будем ссориться», но сил на это не хватило, и он, опустив голову, побрел за ней следом, так же, как и она, не обращая внимания ни на треск под ногами, ни на сучки, цепляющиеся за одежду.

Пока шел, ему казалось, что он совсем перестал видеть, ноги едва тащили его по какому-то студенистому зеленому месиву, сливались с ним, с травой, с сучьями, сами были травой и сучьями, потом он уже не ощущал ни травы, ни сучьев, в горле словно бы сидел кляп. «Ладно, ладно… Главное – выбраться отсюда, а дальше видно будет, как быть».

– Если кто встретится здесь, давай изображать из себя влюбленных, собирающих ягоды, – сказал он и понял, насколько это предложение глупое и смешное, и, продолжая пребывать в прежнем ослеплении, обреченно махнул рукой: сказал и сказал… Плевать на то, что он сказал!

К вечеру на разъезде остановился длинный тяжелый товарняк, едва не заняв все пространство целиком, рядом с товарняком замер пассажирский, идущий на Урал, в город Свердловск. Сметанин понял, что момента удобнее этого не будет и тихо скомандовал Раисе:

– На выход! – Неспешно двинулся к поезду. Шаг его был вроде неспешным, но в ту же пору таким, что Раиса едва поспевала за ним и вскоре выдохлась:

– Погоди минуту!

Он остановился, обернулся с улыбкой. Она впервые увидела у него такую улыбку – неживую, словно бы приклеенную к лицу, и съежилась, сразу становясь маленькой, испуганно глянула на Сметанина: это был совершенно иной Сметанин, которого она никогда раньше не видела и не знала.

– Ну, выкладывай свое желание, дорогая рыбка! Выкладывай!

– Сердце обрывается… Устала.

– Ах, устала, – Сметанин сочувственно склонил голову набок, – серебряные туфельки жмут, корсет давит на желудок. – Он сжал зубы, сдерживая себя. – Парчовое платье стеснило дыхание – слишком много на нем дорогих каменьев… – Улыбка у Сметанина по-прежнему была неживой, глаза холодными, жесткими. – Сочувствую, – сказал он, но в глазах не было сочувствия.

Он цепко ухватил ее за руку, дернул, увлекая за собой, Раиса захныкала, покорно заперебирала ногами следом – что-то в ней разладилось, движения не согласовывались друг с другом, от кухонных капризов не осталось даже чада. Сметанин подавил ее волю, подчинил себе жесткостью, незнакомым холодом. Раиса поняла: если понадобится, он ее убьет. Даже задумываться не будет. Как тогда в самолете. Тогда ведь она спаслась случайно. Второго спасения, второго чуда не будет.

Лицо у Сметанина неожиданно обвяло, сделалось совсем иным, чем минуту назад, – каким-то растерянным: он подумал о Шайдукове… Два раза Шайдукову помогали неведомые татарские боги, вывели на Сметанина, но в третий раз не помогут – есть закон парности случаев, но нет закона трехкратности, – и все-таки надо оглядываться, быть осторожным.

Он обернулся – Раиса покорно тащилась следом с зареванным, каким-то обреченным выражением в глазах, горизонт был пуст, на флангах тоже не было никого, а впереди стояли два поезда.

И – никаких татар с милицейскими погонами!

– Быстрее! – резким окриком, словно плеткой, подогнал Раису Сметанин, вновь дернул за руку, и Раиса отозвалась на окрик жалобным всхлипом:

– Г-господи!

Загадочна натура женская – только что была сварливой, неуступчивой, жадной, а сейчас – сама покорность, обреченность, вызывающая гордость… Эта тактика любого мужика собьет с ног. Впрочем, и мужская натура не лучше женской, сильные мира сего также бывают загадочны и непредсказуемы.

До пассажирского поезда оставалось совсем немного, метров двадцать всего, как вдруг Сметанин увидел справа, на узком безлюдном проселке, пыльную точку. Мотоцикл!

– Рая, внимание! – предупредил Сметанин спутницу и сделал резкое движение влево, к молодому ельнику, почти вплотную подступившему к разъезду, через пару лет ельник сможет расти даже на самоедовских путях, – втянул Раису в душный смолистый полумрак.

– Что случилось? – прерывистым шепотом спросила Раиса.

– Посадка на поезд отменяется.

– Чего так?

– А вон, смотри! Тот самый мент едет.

– Господи! – прошептала Раиса, глядя, как к разъезду подруливает запыленный Шайдуков