Шрифт:
Закладка:
Для того чтобы этого не было, надо снова выходить к железной дороге. Неотесанный сельский милиционер с ничего не выражающим лицом, – фамилия у него какая-то татарская, то ли Шайдаров, то ли Шиндяков, то ли Шмурдякин, Сметанин не помнил, – вызывал ощущение зубной боли, даже больше – боли, когда вместе с зубами ноет, разламывается вся челюсть, а с нею – вообще весь череп. Еще тип этот рождал злость.
Злость, замешанная на холоде, дает хороший материал. Если выпадет возможность, он с удовольствием опустит на голову этого плосколицего татарина хороший камень, а потом этот же камень положит на его могилу. В конце концов, одним татарином больше, одним меньше – все едино, на численности татарского поголовья это никак не отразится.
Да, два раза железная дорога сорвалась, два раза он получил удар кулаком под дых, – и в этом виноват пропахший коровьим навозом милиционер, но третьего раза уже не будет – Сметанин этого не допустит.
Он догадывался, что не только его неприятель с татарской фамилией расставляет ловушки, этим занимаются и другие люди, более опытные, чем сельский простачок. Сметанин совершил то, чего ему не простит вся милиция Советского Союза, вместе взятая, – убил ее сотрудника. Но у всей союзной милиции нет такого чутья, что имеется у плосколицего татарина… Ощутив озноб, Сметанин покрутил головой и скрипнул зубами: он бы голыми руками прикончил этого татарина! Встречи с милицией, сколько бы ее ни набралось, он не боялся, а вот с ним боялся.
Третий поход на железную дорогу не должен был сорваться.
Он ненавидел татарина, теперь же начинал ненавидеть и Раису. Не прежнюю Раису, которая нашла место в его душе – немного испуганную, доверчивую, словно домашний зверь, а нынешнюю – жесткую и сварливую. Хоть и боится он остаться один, а может случиться так, что он поставит на ней крест.
Душа человека сложна, похожа на бутерброд, состоящий из нескольких слоев: на хлеб намазано масло, в масло засунута сардинка, сардинка покрыта повидлом, в повидло вдавлена скибка сыра, сыр сверху зашпаклеван горчицей, к горчице приклеен блин со сметаной, в сметану влита ложка меда, на мед, сметану и блин положен большой кусок ржавой селедки и так далее. У человека бывает виден только верхний слой, да еще чуть-чуть – второй, мездра верхнего слоя, некий поддон души, а что дальше, в третьем, четвертом и пятом слоях, – не знает никто. И никому это не разобрать. Особенно, если речь идет о женщине.
Кто знает, что находится у Раисы, например, в четвертом слое? Может, там заложен некий биологический механизм, заставляющий человека быть каннибалом? Вот в следующий раз он не сумеет поймать рыбу, не завалит дикую козу – а он точно не сумеет ее завалить, не из пальца же стреляют, не добудет из-под земли кусок окорока и бутылку хорошего вина, любимого избаловавшейся на торговом изобилии Раисой, закемарит, усталый и предельно ослабший, и Раиса возьмет да придушит его, а потом прямо в одежде сунет запекаться в костер.
Тьфу, тьфу, тьфу! Приблазнится же такое! Он едва подавил в себе горький вздох, посветил факелом – смола в суке выгорела, огонь сделался блеклым, вот-вот совсем угаснет, – вгляделся в дно: не видно ли где удлиненной темной торпедки? От напряжения в глазах выступили слезы, в них замерцали колючие пятна, образовались кривые радужные полосы… Рыбы не было, и Сметанин, побродив еще немного по ручью, повернул к берегу.
– Ты не простудился? – заботливо спросила Раиса, и это проявление тепла вызвало в нем душевное щемление: как все-таки хорошо, когда о тебе кто-то беспокоится!
– Признаки малой сопливости есть, а как будет дальше – посмотрим.
На берегу, при свете второго факела, – первый, уже совсем сдохший, Сметанин швырнул в воду, – они почистили и выпотрошили ленков. У Раисы оказался припасен пучок дикого лука – сорвала днем на ходу, но не сжевала его, а решила приберечь на вечер, и вон как вышло – лук оказался очень даже к месту, она кинула его в варево. Нашлась и пара картофелин, – и очень скоро в воздухе возник вкусный, забытый дух домашней пищи.
Через двадцать пять минут уха была готова.
– Завтра сворачиваем к железной дороге, – объявил Сметанин.
Разъезд Самоедовка был назван так в честь одного отшельника, имени которого никто не знал, – он никогда никому его не сообщал и вообще ни с кем не разговаривал, – отшельник топал пешком с запада в Сибирь, по дороге захворал и слег около угольного сарая, находившегося в этом месте. Сарай, судя по всему, построили, как заначку на случай, если у паровозов новой транссибирской царской магистрали на длинном перегоне кончится уголь и вода…
Но уголь сюда не завезли, сарай оказался лишним, и сторожа, казавшегося поначалу нужным, отозвали. Сарай так и остался пустыми и незаселенным. Бродяга был нерусским – греком либо хорватом, с орлиным носом, антрацитово-черными немигающими глазами и такой жесткой, крупной щетиной на щеках, что каждую волосинку, как проволоку, можно было закручивать щипцами.
Магазинов поблизости не было, коробейников, передвижных лавок и тому подобное – тоже, грек, когда выздоровел, осел в сарае жить, утеплил его на зиму, набрал, как белка, грибов и орехов. Намастерил разных ловушек и петель, успешно промышлял, добывая зайцев, тетеревов и рябчиков, однажды в стальную петлю взял даже медведя и, изловчившись, раскроил ему голову колуном, натопил полтора ведра сала, наделал колбас и окороков – в общем, жил тем, что добывал.
А что добывал, то и ел, то и на ноги обувал, на себя надевал, денег никаких никогда не имел, да они ему и не были нужны…
Потом на том месте был определен разъезд – слишком уж длинным посчитали (в который уж раз) перегон от одной станции к другой, по дороге необходима была передышка, сарай у бродяги отобрали, но чтобы увековечить его пребывание в казенном складском помещении, назвали разъезд Самоедовкой.
К Самоедовке Сметанин с Раисой подошли в полдень – солнце висело над самой головой,
