воды, питательной, словно молоко, воспринимаемой как питающая стихия, которую, несомненно, переваривают, до того могущественна, что, возможно, именно при помощи воды, превратившейся в материнское молоко, лучше всего можно понять фундаментальную идею самой стихии. Жидкая стихия предстает тогда как некое ультрамолоко, как молоко матери матерей. Поль Клодель в «Пяти больших Одах» несколько огрубляет метафоры, чтобы дойти до самой сути, – пылко и непосредственно.

«Ваши источники – вовсе не источники. Сама стихия!»

«Первоматерия! Именно мать, – я говорю, – мне и нужна!»

Подумаешь – экая важность! – игра вод во Вселенной, говорит поэт, опьяненный первичной сутью[308]; подумаешь – какова важность! Превращения вод и их распределение:

«Я не желаю ваших „причесанных“ вод, сжинаемых солнцем, перегоняемых из фильтра в перегонный аппарат, распределяемых энергией гор».

«Продажных, текучих».

Клодель хочет «схватить» текучую стихию, которая не будет растекаться и понесет диалектику бытия в собственной субстанции. Он хочет уловить стихию, наконец-то полностью нам подвластную, лелеемую, остановленную, неразрывно слитую с нами самими. Гераклитизм визуальных форм уступает место выразительному реализму важнейшего жидкого тела, абсолютной мягкости, теплоты, которая по температуре одинакова с температурой нашего тела, но все-таки нас греет; жидкого тела, испускающего лучи, однако приносящего нам радость тотального обладания. Словом, реальной воды, материнского молока, бессменной матери, Матери.

V

Это субстанциальная архетипизация, превращающая воду в какое-то неисчерпаемое молоко, молоко матери-природы[309], не является единственно возможной из тех, что придают воде черты глубоко женского характера. В жизни каждого мужчины, или, по крайней мере, в жизни грез каждого мужчины, появляется и вторая женщина: возлюбленная или супруга. Вторая женщина тоже проецируется на природу. Рядом с матерью-пейзажем занимает свое место и жена-пейзаж. Несомненно, эти две природы могут мешать друг другу или же одна может налагаться на другую. Но бывают случаи, когда их можно различить. Сейчас мы приведем случай, в котором проекция девушки-природы весьма отчетлива. По существу, одна из грез Новалиса даст нам новые основания постулировать субстанциальную женственность воды.

Окунув ладони в водоем, привидевшийся в грезах, и смочив его водою губы, Новалис испытывает «неодолимое желание искупаться». Приглашает его туда отнюдь не зрительный образ. Сама субстанция, коснувшаяся ладоней и губ, зовет его. И зовет она его материально, похоже, какой-то магической сопричастностью.

Грезовидец раздевается и спускается в водоем. И только тут к нему приходят образы, они исходят из самой материи, рождаются, словно из зародыша, из какой-то чувственной первореальности, из некоего опьянения, которое еще не способно проецировать себя: «Со всех сторон возникали неведомые образы, которые равномерно, один за другим, таяли, становясь видимыми существами и окружая [грезовидца] так, что каждая волна дивной стихии приникала к нему вплотную, словно нежная грудь. Казалось, в этом потоке растворена стайка очаровательных девушек, которые на мгновение, от прикосновения к юноше, вновь обрели тела»[310].

Чудесная страница, продиктованная глубоко материализованным воображением; здесь вода – во всем объеме, во всей массе, а не просто в фееричности своих отражений – предстает как растворенная девушка, как текучая эссенция девушки, «раствор прекрасной девушки» (eine Auflösung reizender Mädchen).

Женственные формы рождаются из самой субстанции воды при соприкосновении с грудью мужчины, когда кажется, что желание мужчины становится определеннее. Но сладострастная субстанция существует до возникновения конкретных форм сладострастия.

Мы неверно поняли бы одно из необычайных свойств воображения Новалиса, поспешив объяснить его комплексом Лебедя. Для этого надо было бы доказать, что первообразы – это видимые образы. Но ведь видения Новалиса не кажутся активными. Очаровательные девушки не замедлят раствориться в своей стихии, а «опьяненный от восторга» грезовидец продолжает путешествие, так и не пережив приключения с эфемерными юными девушками.

Значит, у Новалиса существа из грез существуют, пока к ним прикасаешься; вода становится женщиной лишь тогда, когда приникает к груди, более усложненных образов она не порождает. Нам представляется, что этот весьма любопытный физический характер некоторых новалисовских грез заслуживает особого внимания. Вместо того чтобы сказать, что Новалис – ясновидящий, т. е. видящий незримое, мы с удовольствием назвали бы его ясноосязающим, т. е. дотрагивающимся до неприкосновенного, неосязаемого, нереального. Он достает до больших глубин, нежели остальные грезовидцы. Его греза – это сон во сне, и не в возвышенном смысле, а в самом смысле глубины. Он засыпает, уже находясь во сне; переживает сон, уже видя сон. Кто же не желал или не пережил этого второго сна, пусть в каком-нибудь сокровеннейшем убежише? Тогда существа из грез подошли бы к нам еще ближе, они дотрагивались бы до нас, продолжали бы жить в нашей плоти, подобно глухому пламени.

Как мы уже указывали в «Психоанализе огня», воображение Новалиса руководствуется так называемым калоризмом, т. е. стремлением к субстанции теплой, нежной, вялой, обволакивающей, защищающей, потребностью в материи, которая окружала бы все существо и проникала бы в его сокровенные глубины. Это воображение развертывает вглубь. Призраки выходят из субстанции, словно туманные, но сплошные формы, как существа эфемерные, но такие, к которым можно прикоснуться, чтобы передать немного глубинного тепла интимной жизни. Все грезы Новалиса отмечены печатью этой глубины. У грезы, в которой Новалис обретает чудесную воду, которая повсюду «испускает из себя» девушку, эту воду, которая несет в себе нечто от девушки[311], – у грезы этой нет ни широкого горизонта, ни обширного поля зрения. Именно в глубине пещеры, в лоне земли, обретается чудесное озеро, озеро, ревниво охраняющее свое тепло, нежное тепло. Визуальные образы, рождающиеся из столь глубоко архетипизированной воды, в общем-то и не должны обладать какой бы то ни было густотой; один за другим они тают, тем самым обнаруживая свое происхождение из воды и тепла. Остается лишь материя. Для такого воображения все исчезает в царстве образа формального, но ничто не пропадает в царстве образа материального. Призракам, порожденным воистину водной субстанцией, нет нужды распространять сферу своей деятельности достаточно далеко. Пусть вода приникает к грезовидцу, «подобно нежной груди». Грезовидец от нее ничего большего и не требует… По существу, он наслаждается субстанциальным обладанием. И как ему при этом не испытывать определенного презрения по отношению к формам? Ведь формы – это уже своего рода одежды: слишком хорошо нарисованная нагота бывает ледяной, замкнутой, запертой внутри своих черт. Следовательно, для «калоризованного» грезовидца всякое воображение будет только материальным. Ведь грезит-то он о материи, ведь нуждается-то он в ее тепле. При чем тут «мимолетные виденья», если, попав в «святая святых» ночи, в уединение