то не до такой степени, чтобы судно оказалось в опасности, но мы порою удивлялись, замечая то справа, то слева, на различных расстояниях от нас, внезапное и далеко распространяющееся волнение…» (р. 270) Спустя три дня исследователь Южного полюса записал еще следующее: «Теплота воды была чрезмерной (речь как-никак идет о воде полярных морей), а ее молочный оттенок казался более очевидным, чем когда-либо» (р. 271). Как видно, речь идет не о море в целом, в общем аспекте, но о воде, рассматриваемой с точки зрения ее материи, субстанции, сразу и теплой и белой. Она бела из-за своей теплоты. Ведь теплота ее отмечена раньше белизны.

Совершенно очевидно, что рассказчика вдохновляет отнюдь не зрелище, а некое воспоминание; воспоминание блаженное, самое спокойное и болеутоляющее из всех, воспоминание о питающем молоке, о материнском лоне. Это находит подтверждение буквально во всем на странице, которая заканчивается, вызывая у нас в представлении образ насытившегося ребенка, его мягкой непосредственности, ребенка, засыпающего на груди у своей кормилицы. «Полярная зима, очевидно, приближалась, но приближалась она без свиты ужасов. Я ощутил оцепенение тела и духа, удивительное влечение к грезам…» Суровый реализм полярной зимы оказался побежден. Сослужило свою службу воображаемое молоко. Это от него наступило оцепенение души и тела. С тех пор исследователь – уже грезовидец, и он предается воспоминаниям.

Непосредственные образы, зачастую прекраснейшие – и прекрасные красотой внутренней, материальной, – не имеют другого происхождения. Что такое река, например, для Поля Клоделя? «Это разжижение субстанции земли, это извержение жидкой воды, укорененной в самой тайной из складок земли, извержение молока, притягиваемого Океаном, который сосет грудь»[300]. Ну а здесь что господствует? Форма или материя? Географический рисунок реки с соском дельты или же сама жидкость, жидкость органического психоанализа, молоко? И какой толмач поможет читателю причаститься клоделевского образа, если только не сугубо субстанциалистская интерпретация, по-человечески динамизирующая устье реки, сросшейся с Океаном-сосунком?

В который уже раз мы видим, что все великие субстанциальные архетипы, все архетипизированные движения человеческой души без труда поднимаются на космический уровень. Существует тысяча возможностей перехода от воображения молока к воображению Океана, потому что молоко – это такой эмоциональный архетип, который может «взлететь на крыльях воображения» при любых обстоятельствах. И опять же Клодель написал: «И молоко, о котором Исаия говорит нам, что оно в нас как морское наводнение»[301]. Разве молоко не переполняло нас, не заливало с головой беспредельным блаженством? И можно обнаружить, что в зрелище летнего проливного дождя, теплого и живительного, присутствует образ молочного потопа.

Аналогичные материальные образы, прочно укорененные в человеческих сердцах, непрестанно варьируют производные формы. Так, у Мистраля[302] в «Мирей»[303] (Песнь четвертая) встречаем:

Vengue lou tèms que la marino À banco sa fièro peitrino Et respiro plan plan de tonti si mamère…

(Придет время, когда море успокоит свою гордую грудь и медленно вздохнет всеми сосцами.)

Вот что собою представляет вид молочного моря, которое нежно успокаивается: оно – мать с бесчисленными грудями, с неисчислимыми сердцами.

Это результат того, что для бессознательного вода есть своего рода молоко, что на протяжении истории естественно-научной мысли она зачастую олицетворяла в высшей степени питательное начало. Не будем забывать, что для донаучного сознания питание является функцией объяснительной, а вовсе не такой, которую следует объяснить. На пути от донаучного сознания к научному происходит инверсия биологических и химических толкований. Научное сознание пытается объяснить биологическое исходя из химического. Мысль же донаучная, стоящая ближе к мысли бессознательной, объясняла химическое исходя из биологического. Так, «вываривание» химических веществ в «автоклаве» было для алхимика как нельзя более понятной операцией (по ассоциации с пищеварением)[304]. Именно так химия, продублированная простейшими биологическими интуициями[305], становится как бы дважды естественной. Без особого труда она поднимается от микрокосма к макрокосму, от человека к вселенной. Вода, утоляющая жажду человека, поит и землю. Донаучное сознание конкретно мыслит такими образами, которые мы считаем обыкновенными метафорами. Оно думает, что земля действительно пьет воду. Для Фабриция – а это уже XVIII век – вода мыслится как служанка, «питающая землю и воздух». Значит, она переходит в разряд стихий питающих. Это самый значительный из материальных архетипов, присущих стихиям.

IV

Полный психоанализ напитков должен представлять собой диалектику алкоголя и молока, огня и воды: Дионис против Кибелы[306]. И здесь нужно осознать, что определенный эклектизм сознательной жизни, жизни «цивилизованной», станет невозможным после того, как переживешь архетипизацию подсознания, как только начнешь ссылаться на архетипы материального воображения. Например, в «Генрихе фон Офтердингене» Новалис говорит нам, что отец Генриха, находясь в чьем-то доме, просит «стакан вина или молока». Как будто в повествовании, заключающем в себе столько мифов, динамизированное бессознательное в состоянии колебаться! Что за гермафродическая мягкость! Только в жизни, с вежливостью, скрывающей насущные потребности, можно попросить «стакан вина или молока». Однако в грезах, в настоящих мифах, просят всегда того, чего хотят. И каждый всегда знает, чего именно он хочет выпить. В конкретных грезах всегда пьют одно и то же. То, что пьют в грезах, – знак, по которому безошибочно распознают грезовидца.

Психоанализ материального воображения, более глубокий, нежели данное эссе, должен заняться психологией напитков и приворотных зелий. Вот уже скоро пятьдесят лет тому, как Морис Куфферат написал: «Любовный напиток (Liebestrank) – это в действительности образ великой жизненной тайны, пластическое представление любви, ее неуловимого зарождения, могущественного становления, перехода от грезы к полной осознанности, благодаря которой перед нами наконец предстает ее трагическая сущность»[307]. А литературным критикам, упрекавшим Вагнера за использование этого «лекарства», Куфферат справедливо возразил: «Магическая сила зелья не играет никакой физической роли, роль ее чисто психологическая» (р. 8). Как бы там ни было, слово «психологическая» – чересчур глобальное. В годы, когда писал Куфферат, психология не располагала такими многочисленными и сложными исследовательскими методами, как сегодня. Зона подсознательного теперь гораздо более дифференцирована, чем мы думали о ней пятьдесят лет назад. Так или иначе, воображение в сфере приворотных зелий восприимчиво к самым различным образам. Нам не стоит касаться этой темы лишь мимоходом. В этой книге наша задача – разработка фундаментальных материй вглубь. Поэтому мы подробно проанализируем лишь основной напиток.

Интуиция основного напитка,