все закончится, вся эта мелочь да суета, и наступит покой.

Так и говорил:

– Покой один, вот что важно. Когда будет по всей земле покой, как на кладбище, тогда и коммунизм наступит, и Царствие Небесное.

Плакал горько, вспоминая мальчиков с дырами в животах, от штыков, значит. Плакал горько, вспоминая замученных голодом детей. Все плакал, хотел, чтоб глаза высохли.

А по ночам могилки мертвых копал, очищал их, значит, чтобы погань не лезла. В него за это кто-то стрельнул, в живот попал. Два дня умирал, а знаете, что говорил:

– Ой, темно. Кишки крутит. Ни во что не верю, верю только в смерть.

Стал под конец жизни как мы все, нашей стал породы.

Я про него сразу вспомнил, потому что с утра меня блевало и слезы текли, и небо, светлое – ни облачка, но какое-то очень холодное – пошатывалось. Зато умывался я океанской водой. Соленая такая, ух ты, и чувство от нее удивительное – часть чего-то огромного у тебя в ладонях.

Мэрвин спал в той же позе, и, вообще-то, положа руку на сердце, сон его был больше похож на смерть. Я подошел, подставил ладонь, ощутил его слабое, теплое дыхание. Нормально.

Марина с Андреем тоже еще спали, а Алеся я нигде не видел. Алесь, блин, угарный такой. И как ему таким жить?

Отцовского запаха я больше не чуял, вернее, он был, но далеко. Краски того дня помнятся такие слабые – утренний пляж, все пастельное, песок, светлое небо без высокого солнца, прозрачная гладь океана. И зябко так, я с тоской подумал, что мог бы в постели проснуться, мог бы в теплую ванну залезть.

– У тебя может быть сотрясение, – сказал Алесь. Он возник словно из ниоткуда, не было его, пустой пляж, все спят лежат, а тут вот он, рядом со мной стоит. Как так?

– Сотрясение, наверное, – сказал я. – Голова болит и кружится, блевать тянет. А что делать?

– Не знаю, у меня не было сотрясения.

Мы так стояли, и ветер, несущийся с воды, пронизывал нас до костей.

– Но вообще-то, – сказал он, – тебе надо к Ширли. Я адрес дам. Она многим нашим помогает. Знаешь, что в ней отлично? Она тебя не выдаст, ни ментам, ни врачам, никому на свете.

– Надежная девчуля? Она кто вообще?

– Говорит, что вольный волонтер. Студенточка медицинского.

Я порылся в кармане, достал сигареты, протянул пачку Алесю, и он легким, но каким-то механическим движением вытащил сигарету. Мы закурили. От табачного дыма меня мутило, головокружение становилось сильнее, но зато мир чуточку прояснился, я просыпался. Курил Алесь тоже странно, затягивался очень глубоко, закрывал глаза и долго выдыхал дым, весь воздух выдыхал, до легкого свиста.

– Слушай, а как это – быть птицей?

– А крысой как?

– Я ж первый спросил, ты ответь.

– Не знаю. Вот я Алесь, откуда я знаю, как быть еще какой-нибудь птицей? Я – аист.

– А что аисты делают?

– Летают.

Сука, абсурд какой. Я даже разозлился.

– Нет, что для мира делают?

Ну вот с нами, с нижнего мира существами, с норными, все понятно – чистим от болезней и бед земельку нашу. С земными зверями тоже более или менее ясно, у них работа с человеком, значит напрямую, социальная. А это что за мутная менталка?

Алесь выбросил недокуренную сигарету в океан, а я и шипения не услышал – шум волн все съел. Он сел на песок, прямо у кромки воды, оставил отпечаток ладони, который тут же слизал океан.

– Ну, вот есть ночные, есть дневные. Мэрвин, вот он небесный и ночной. Летучие мыши, они за кошмары отвечают. Они их видят, чтобы кому-то эти вещи не снились.

Вот же не любил этот человек говорить о себе. Но про Мэрвина было интересно.

– Он крови выпьет, и в кошмарный сон попадает?

– Летает во сне. Я тоже летаю, только наяву.

И я вдруг понял, какое это все маленькое. Ну сколько в мире летучих мышек? Ну, может, тысяч двадцать, и каждая делает свою маленькую работу, свой кусочек смальты в мозаику вставляет. А кошмаров сколько? Бесконечное множество, огромное море кошмаров.

А ты их вылавливай.

– Совы вот, например, наоборот, посылают сны. Вещие. Нужные. Оберегают.

– Хорошая работа.

– Вся работа сводит с ума.

Я сел с ним рядом, принялся чертить что-то на песке. Алесь казался далеким-далеким, если в моей жизни все было физиологично, кроваво, пахуче, как смерть или роды там, то его-то и не существовало почти.

– А твоя работа секрет, что ли?

– Да никакого секрета нет. Я к умирающим прихожу, когда летаю. В последнюю минуту их встречаю и очищаю мысли. Чтобы больше пустоты, уходя, не оставили.

– И у мамы своей был?

– Был, и поэтому все знаю.

Я хотел про свою мамку рассказать, но испугался, что Алесь скажет, будто это не она, что лжец я, а что, может, и Матенька – врунья, и все придумано, чтобы только не расставаться.

Вот бы люди узнали, как мы для них стараемся, для бедных, несчастных существ, над которыми духи смеялись, как мир их склеиваем, себя не жалея.

– А ты можешь этим не заниматься? Не сходить с ума?

– Могу, но тогда грустно как-то. Кто-то, значит, уходит, а его никто не утешит.

Не утешит никто.

– А до мамки моей аист такой летал?

– Ну, было б нас больше, точно бы прилетел. А так мы стараемся никого не оставить. Кто-то в полете всю жизнь проводит, но я так не могу.

– Совсем поехать крышей не хочешь?

– А кто хочет?

Жидовская такая у него манера была все время вопросом на вопрос отвечать. Короче, в чем заключался ужас: вот Алесь был с умирающими в последнюю секунду их жизни, в головах их, может, утешал, обещал, наверное, новую жизнь, или покой, или что окажешься в месте, где ты снова маленький и тебя любят – да что угодно, индивидуально все небось.

А он же врал.

Вчера сказал, что аисты верят – растворяемся мы.

– А покажи, как летаешь?

И он исчез, натурально прям, раз – и нет его. Где бродил, где ходил, как летал? Наяву летал, это точно. Секунд пять прошло, и появился, из ниоткуда, прямо передо мной.

– Ты где был?

– Летал. Это сложно объяснить. Похоже на наш мир, только я там очень легкий и могу оказаться где угодно.

– Круто, конечно. А я просто выносливый. Рабочая я лошадка.

– Я когда увидел, что у тебя на голове, подумал: ты умереть мог.

– А я ничего так держусь? Все