Шрифт:
Закладка:
– А как так оказалось, что вы брат с сестрой?
Марина пожала плечами:
– Усыновили. Мы, причем, взрослые были довольно-таки. Оба думали, повезло.
Андрей сказал:
– Ага, короче, привезли нас в Миссисипи. Юг, блин, все дела, комаров дохерища.
– Точно, а по лавкам таких, как мы, у родителей было семеро. Типа со всего света, один даже из Чада. Ты знаешь такую страну – Чад?
– Озеро знаю.
– Вот вокруг него вроде. Короче, мы с Андрейкой быстро поладили.
И рассказали они мне, что воли им там не было. У Марины биологические родители были алкаши, а Андрейка – отказник, так что и у него тоже, небось. Они любви мало видели, думали, в Америке хорошо будет.
– Думали, – говорил Андрейка, – в малине будем. А там никакой любви, одна дисциплина.
– Ты не думай, – сказала Марина. – Нас не то чтобы насиловали. Но били часто. За любую провинность. Нам и надоело, мы взяли и сбежали. Мы ж вдвоем. Чего нам бояться?
А я все думал, ты беременная-то от кого? От Андрейки, от Мэрвина, от третьего вашего? Знаешь вообще, что у тебя ребеночек будет?
– Короче, – сказал Андрейка. – История нормальная такая.
– Ну, не как у всех.
– Я еще твою послушаю, – сказала Марина. – Ну и вот, мы полтора года уже тут тусуемся. В хорошие ночи на пляже отлично. Копы не гоняют, думают, веселимся тут, а не живем. Главное, перемещаться каждую ночь. Как холодает – тут сложнее.
– Жить можно, если знать всякие штуки.
И вправду они были как брат и сестра, мыслями соединились, заканчивали предложения друг за другом.
– Сейчас еще один придет, – сказал Мэрвин. – Тебе такую историю расскажет – закачаешься!
Вот Мэрвин откуда немного русский знал, теперь-то я понимал. Марина вытащила из кармана телефон-раскладушку, хорошенькую красную «Моторолу», для ее положения так вообще роскошную.
– Напишу ему сейчас.
Андрей и Марина были уютные. С ними оказалось легко и просто, будто мы были давно знакомы. Зашибись после такого тяжелого дня – вообще не напрягаться. Сидели у костра на мягком, чуточку влажном песке, разговаривали, пили дешевое вино с клубничным ароматизатором. Мимо прогуливались люди, но мало, досюда редко кто доходил, далековато было от центра.
Потом я почуял, как запахло небесной птицей и озоном, озоном даже сильнее. Мэрвин поднял палец вверх и объявил:
– Сейчас будет битва драматических историй.
– О, точняк!
– Крутота!
Я Андрею и Марине немножко про себя рассказать успел, и они загадочно переглядывались.
– Новая русская драма.
– Вот это чернуха!
– Скоро познакомишься с новой белорусской драмой.
– Старой белорусской драмой.
Короче, был он долговязый, тощий, как я, с деревенским, смешным носом и светлыми, как вода, глазами. Вид у него был так себе, ну поехавший, конечно, безнадега какая-то характерная. На нем были треники и белая майка с выхваченными плечами, от холода он был бледный и весь дрожал, губы чуточку посинели. В руках он нес куртку, в которую, как оказалось потом, завернул сосиски, сливочный сыр, бутылку кетчупа и пакет с бейглами.
– Это Алесь, – сказал Андрейка.
– Алесь? – переспросил я. – Типа кличка? Или это как Олеся?
– Это в честь Адамовича, – ответил Алесь. – Его моя мама обожала.
Акцент акцентом, но слова он тянул вообще как-то не по-земному.
– Ну, – сказал он. – Я накрал всего. Будем есть.
Алесь ни словом, ни взглядом мне не показал, что понял: мы с ним все одно – дети духа, или как там мисс Гловер говорила. Ему это было все равно, у него был мечтательный, уходящий вид.
Мы стали жарить на костре сосиски, проткнув их ветками, которые Мэрвин натаскал. Пахло вкусно, и сосиски эти пузырились, взрывались даже, брызгали соком. Мы почему-то (и уже не вспомнить, почему) сильно над этим смеялись.
Сейчас уже думаешь, во ржака-то, сосиски пищат, как животные, но дети ж тупые.
Пока мы так угорали, Алесь рассказывал вообще не смешную историю.
Был он, значит, из Хойников, которые почти что зараженная территория, а Алесь говорил, что вообще-то и зараженная на самом-то деле, что условно это все про тридцатикилометровую зону, нет такого, что за ней потом – раз, и никакой радиации сразу.
– Радиация, – говорил Алесь, – не ребенок, который играет в игру и не заступает за границу. Она в игры вообще не играет.
Спорить с ним было сложно, да и не нужно, все он правильно говорил, только был чудной.
Ну и, короче, отца у него не было, умер еще до рожденья Алеся, а мать болела от Чернобыля, но такая была пробивная тетенька, так сына одного не хотела оставлять, что ходила по всем инстанциям, всего добивалась, доказывала, что пострадала от Чернобыля, да и отправилась в итоге на лечение в США.
Тут и умерла.
А Алесь домой не хотел, возвращаться ему было не к кому, вот он и сбежал. Он верил, что его мать этого хотела. Что она приехала сюда умирать, чтобы он не остался в Хойниках и один. Но один-то он в итоге остался, конечно.
– Я, – сказал Алесь, – из места, где все потихоньку умирают, раз-раз-раз, и нет никого. На кладбище все.
– О, тебе там бы понравилось, Боря. Твои любимые могилки, – сказал Мэрвин.
А мне Алеся было до слез жалко – мамку свою потерял и один остался, а отобрала у него все невидимая грязь – радиация.
– Тут не угадаешь, – сказал Андрейка. – Повезет-не повезет. У нас в детдоме дети больные по этому делу были.
– Никогда не знаешь, – сказал я. – Мамку мне твою жалко. Такая она молодец. Столько в ней сил было. Это жить на чужой земле легко, а умирать – сложно.
Марина усмехнулась, Мэрвин пожал плечами, он, когда я про землю разговор заводил, всегда был очень недоволен. У него-то своей не было, он свою не видел никогда.
А сосиски были вкусные-вкусные, мы их в сливочный сыр макали и зажимали бейглами, чтоб не горячо было.
– Да, – сказал Алесь, глядя куда-то сквозь меня. – Она была самая сильная и самая лучшая, живет теперь с ангелами на небе.
– Ты что, в ангелов веришь?
– Не верю. У нас в семье их называли по-другому.
Слово «семья» он выделил, и я понял, что Алесь говорит о каком-то виде птиц.
– Говорят, растворяются они. Во всем – в земле, в воздухе, в дереве прорастают.
– Дышим, что ли, мертвецами? – спросил Андрейка.
– Как-то это совсем уж мрачно.
Алесь пожал плечами. Для него в этой идее ничего мрачного не было.
– По
