Шрифт:
Закладка:
Точность измерения углов теодолитом относительная: в любом случае дерево покачивается, что искажает результат измерения. Ошибку отчасти можно исправить троекратным (не менее!) измерением параметров и выводом средней величины, но наш топограф этого не делал. Высоту дерева (чаще всего это были елки) измеряли с помощью связанных обмоток. Обычно она достигала 32-35 м.
Первый наш выход (впрочем, как и все последующие) нельзя назвать удачным. В тайге можно передвигаться только вереницей, гуськом. Путь всегда извилист. Приходится обходить многочисленные лесные завалы и другие препятствия, петлять. Иногда перед нами вставал завал, сплошь устилавший весь склон сопки поваленным лесом. Случалось продираться и через такой лесоповал.
«В горах растительный слой почвы очень незначителен, поэтому корни деревьев не углубляются в землю, а распространяются по поверхности. Вследствие этого деревья стоят непрочно и легко опрокидываются ветрами. Вот почему тайга Уссурийского края так завалена буреломом. Упавшие деревья поднимают кверху свои корни вместе с землей и с застрявшими между ними камнями. Сплошь и рядом такие баррикады достигают высоты до 4-6 метров. Вот почему лесные тропы очень извилисты» (В.К. Арсеньев).
Попадались звериные тропинки. По тропинке, какая бы она ни была, идти всегда легче и быстрее в два-три раза, но она не всегда совпадает с нашим маршрутом и может незаметно отклониться далеко в сторону. Во всех случаях было необходимо выдерживать общий курс. За этим должен был следить наш лейтенант. Я всегда шел первым, и он, идущий в колонне третьим, должен был задавать мне направление. Иначе первый сразу собьется с пути истинного, станет кружить. Тут-то и выявилась неспособность нашего лейтенанта выдерживать направление и более или менее сносно ориентироваться, и Володя Кривов, четвертый в колонне, иногда с ним спорил: «Не туда мы идем!» Тайга не прощает легкомыслия. Это сплошной лес с густым непроницаемым для глаз подлеском; стеной стоят вековые ели и сосны, покрытые свисающим с ветвей и стволов мхом, густая хвоя ветвей наглухо закрывают небосвод. Можно днями брести по мрачному темному лесу без всякого просвета наверху. Такой лес постепенно наводит какое-то тоскливое, гнетущее чувство.
«Читатель ошибается, если представляет себе тайгу в виде рощи. Уссурийская тайга — это девственный и первобытный лес» (В.К. Арсеньев).
Ориентироваться в тайге действительно было трудно. Взойдя на очередную сопку нужно было влезть на дерево, чтобы обозреть окрестности. Обычно это приходилось делать мне и Володе по очереди, и мы, естественно, уставали больше. Пробовал посылать других — бесполезно, не разбирались в обстановке. Смотрящий сверху голосом докладывал увиденное, начальник внизу по его ориентировке на своей схеме пытался определить настоящее местоположение и направление дальнейшего маршрута. Сам наш топограф избегал такой гимнастики.
Он часто говорил, что особенно хорошо у него сделана гидросхема. Может и так, но там нередко можно было слышать журчание ручья в глубине под камнями на середине склона сопки. Иногда, слезши с дерева, я тоже рассматривал его карту-схему и понял, что рельеф у него был отображен неудовлетворительно. Все-таки сам по себе он там был довольно выразителен. Гряды сопок иногда перемежались довольно обширными заболоченными низинами — марями, но по его схеме понять это было нельзя. Поэтому мы нередко блудили. Я удивлялся его неумению выдерживать направление, а Володя Кривов опять кричал: «Не туда мы идем!»
«Влезать на дерево непременно надо самому. Поручать это стрелкам нельзя. Тут нужны личные наблюдения. Как бы толково и хорошо стрелок ни рассказывал о том, что он заметил, на основании его слов трудно ориентироваться» (В.К. Арсеньев).
В первый выход мы попали на обширную марь. Вся поверхность ее была густо истоптана копытами оленей или изюбрей, а, может, и тех и других. Мы решили поохотиться и вдвоем с Васей Лялюхиным всю ночь просидели в засаде, но ничего не обнаружили. Были и ушли. А где они теперь? Здесь нас особенно жестоко атаковала мошка. Комара и всякого иного гнуса было и до этого более чем достаточно, но тут было что-то особенное.
«Мошка слепит глаза, забивается в волосы, уши, забивается в рукава (и под обмотки в ботинки) и нестерпимо кусает шею. Лицо опухает, как при рожистом воспалении» (В.К. Арсеньев).
Для приготовления пищи у нас была одна объемистая кастрюля, в которой готовилось что-нибудь одно, нечто среднее между супом и кашей. Не успело свариться, а уже покрылось пепельным слоем мошки. Пробовали отчерпывать — еда убывает, а мошка прибывает, обданная паром, она продолжает валиться в наше кушанье.
«Меня мучила жажда, и я попросил чаю.
— Пить нельзя, — сказал казак Эпов, подавая кружку.
Я поднес ее к губам и увидел, что вся поверхность чая была покрыта какой-то пылью.
— Что это такое? — спросил я казака.
— Гнус, ответил он. — Его обварило паром, он нападал в горячую воду.
Сначала я пробовал сдуть мошек ртом, потом пришлось снимать их ложкой, но каждый раз, как я прекращал работу, они снова наполняли кружку. Казак оказался прав. ... Я выплеснул чай на землю» (В.К. Арсеньев).
Мы пренебрегли чувством брезгливости и бодро доели наше кушанье вместе с мошкой. Недавно один несостоявшийся «рекордсмен» американец проглотил несколько тараканов и тут же скончался в мучительных корчах. Наша натура и патриотизм превозмогли, и ничего с нами не было. Разыгрывались сцены, буквально повторявшие заметки В.К. Арсеньева. Все пытаются уснуть, закутываясь в плащпалатки как можно плотнее, но мошка неумолимо гложет. Тишина. Каждый думает, что все спят, а он один мучается. Вдруг один (это был сержант Зиновенко из команды капитана Черемнова) вскидывается с распахнутой грудью: «Нате, жрите меня, сволочи!» Общий хохот. Никто не спит, но вставать к костру не спешит.
«Нате, ешьте, черт вас возьми! — крикнул он, раскрываясь, и раскинул в сторону руки. Раздался общий смех. Оказалось, что не он один, все не спали...».
«На месте костра поверх золы лежал слой мошкары. В несметном
