Любая женщина, в каком бы возрасте она ни была, всегда знает, когда на нее смотрят. Тем более если смотрят с интересом.

Именно на эту даму смотрели так всю жизнь. Ее жизнь. По крайней мере, лично я был в этом уверен.

Она сидела, закинув ногу на ногу, в белом брючном костюме и с любопытством разглядывала двух мужиков, которые, несмотря на ушедшую в небытие юношеских лет скромность, застенчиво на нее пялились. Ей было немало лет, сколько – точно определить мы не смогли, но шарм и обаяние, витающие вокруг нее, затмевали все вопросы о возрасте.

Сначала мы решили, что она итальянка. Потом мнения разделились, и к Флоренции присоединялись возможная Барселона с Парижем. К десерту мы оба остановились на Израиле.

Принесли кофе, и дама в белом закурила тонкую сигару. Наблюдателям совсем поплохело, но пока мы, как какие-нибудь школьники, решались на то, кто первый с ней заговорит, дама попросила счет и ушла к себе в комнату.

Приятный ветерок Сардинии вывел нас из ресторана на террасу допить кофе и поболтать под звездами.

Зиновий Златопольский – в миру Зяма Голд, мой клиент и приятель, человек сложной судьбы, регулярно каким-то известным ему одному образом избегал попадания в список товарища Форбса и тюрьму, хотя, на мой взгляд, должен был занять и там, и там какое-нибудь почетное место. Конец восьмидесятых и девяностые были просто его эпохой. Во-первых, он вышел из казенного дома в восемьдесят шестом и, таким образом, легко находил с регрессивным, но постоянно встречающимся в бизнесе человечеством общий язык на языке, который нормальный человек понимает с трудом. Во-вторых, быстро сообразив, что перестройка, согласно лагерным принципам, прежде всего опустит слабого, то есть рубль, решил срочно от него избавиться. Практически все, что у него на тот момент было, а было из прошлой жизни по точным подсчетам современников «офигеть сколько», вложилось в американский доллар с помощью начинающего белеть черного валютного рынка.

В свою очередь, доллары были вложены куда надо. Там – в спирт, которого почему-то не хватало нашему народу… и в очаровательные ножки покойных американских кур. А здесь – в нефть, газ и прочую муру. В настоящий момент Зяма плотно сидел «на химии».

Короче говоря, нормальный парень. Вокруг нас торжествовал красивый июль и не менее красивая неделя без подруг и любимых.

Утром на пляже после омлета с помидорами и торжественного пятиминутного захода в бассейн я направился к шезлонгу дамы, которую мы видели вчера. Просто стало интересно, кто из нас прав: я сегодня или я вчера.

Дама загорала на матрасике, вся в масле, как рижская шпротина на тарелке. Ее наглые глаза на этот раз были плотно закрыты. При ближайшем рассмотрении было видно, что холеное и одновременно тренированное тело все-таки уже некоторое время ведет жесткую и жестокую борьбу с возрастом. И все равно в этом теле с закрытыми глазами было что-то интригующе магнитное.

– Бонжорно! – начал я диалог.

Тривиально, но что делать? Как-то надо было начинать…

– Скузи, кара сеньора! Соно Александр – руссо ди Моско. Пермессо? – и без всякого пермессо сел на соседний шезлонг.

К моему огромному удивлению глаза так и не открылись, хотя сама голова внятно заговорила:

– Александр, зачем вы с этим толстеньким придурком пялились на меня вчера весь вечер? Вы знаете, сколько мне лет? Я помню восстания Пугачева и декабристов. Кстати, вас-то я сразу узнала, а вот рыжего гиппопотамусика не знаю. Кто этот Мурзик-тяжеловес?

Мы разговорились. Москвичка Елена Васильевна давно ничего не делает, сдает в Москве три здоровые квартиры в самом центре, дачу на Рублевке и на эти деньги неплохо живет. По экипированным бриллиантами пальцам стало понятно, что жизнь когда-то удалась и сейчас тоже проходит на хорошо и отлично. Принесли четвертый Bellini и мне второй Perrier со льдом и лимоном. Молодой и, надо полагать, очень сексуально выглядящей студенткой Леля вышла замуж за вдовца, ни много ни мало члена всесильного ЦК КПСС, в середине восьмидесятых. В начале девяностых он скончался, и уже Елена связала свою жизнь с одним из новоиспеченных министров такой же новоиспеченной страны. Но и он в конце концов умер. Если бы не ее трогательное замечание: «И слава Богу!», я бы сделал скорбное лицо, а так – пришлось улыбнуться. Это уже потом Елена Васильевна одарила счастьем в ЗАГСе самого прокурора. «Того самого? Да что вы говорите? Не может быть! Так он же тоже…» «Да, тоже. Что за испуг в глазах? Я же не собираюсь за вас замуж, и, таким образом, вы не следующий. Вам смерить пульс, Саша?»

Часы показывали половину второго. Я знал, что мой товарищ уже отмассировал себе все, что можно, засосал в себя две-три «бляди Мэри» и где-то посапывает под парасолем, слегка наблюдая за простым московским адвокатом. Мы договорились встретиться на ужине и расстались до вечера.

– Ты в камере? – Голду очень нравилось это итальянское слово, обозначающее «комнату». Особенно было приятно, что из камеры в камеру можно свободно ходить, не лязгает металлом дверь, ключ всегда в кармане, а вертухаи все в коротких юбочках: застилают шконку (кровать), убирают дубок (обеденный стол) и драят гальюн (чистят туалет). Несколько омрачала мысль о том, что за пребывание в камере надо платить. Но хозяину (начальнику лагеря или тюрьмы) ведь тоже платят.