Шрифт:
Закладка:
Гооооооооллллл!!!
— Везучий ублюдок! — орёт Тайлер, рывком поднимая меня со льда. — Три минуты осталось, а ты всё равно умудрился!
Роб светится от гордости, хлопает меня по шлему и врезается грудью в мою грудь, как всегда.
— Это было изумительно.
Когда я качусь мимо, 27-й толкает меня. Я застываю, смотрю ему в глаза, затем уже хочу отъехать, но он снова поднимает руку и толкает меня ещё раз.
— Ну всё, — рявкает Тайлер, сдёргивая перчатку. — Напросился, бл*дь..
Роб останавливает руку Тайлера.
— Рен сам может за себя постоять. А если он не хочет это делать, то не тебе решать.
Номер 27 выплёвывает капу и гаденько улыбается, обнажая четыре дырки на месте недостающих зубов.
— Он тряпка и не может за себя постоять. Он твоя сучка, Джонсон? Надо защищать своих…
Тайлер бросается на него, но я умудряюсь втиснуться между ними.
— Он того не стоит, — говорю я Тайлеру, прижав его перчатку к его животу и развернув его прочь. — Иди отсюда. Остынь.
Я сердито смотрю через плечо на этого типа, поправляю шлем, затем разворачиваюсь и скольжу прочь.
— Вот ведь мямлящий неотёсанный евнух, — бурчу я.
Роб заходится истерическим хрюкающим смехом, катясь следом за мной.
— Как ты меня назвал, бл*дь? — орёт 27-й, толкая меня сзади.
Судья вмешивается и отправляет 27-го прочь.
Тайлер воет от хохота, когда я хватаю его за руку и тащу за собой к бортику, чтобы поменяться на последнюю смену. Нам нужно всего лишь три минуты сохранять лидерство, которое я только что отвоевал нам, и избежать пенальти. Тогда мы выиграем серию и перейдём на следующий этап плей-оффа.
Роб скользит рядом со мной, всё ещё еле сдерживая смех.
— Лучшее, что я когда-либо слышал на льду.
Я улыбаюсь, крутя в руках капу и чувствуя облегчение, ведь я забил очередной гол и проматерил этого придурка. Я почти у бортика, когда встречаюсь взглядом с Фрэнки, которая снова хмурится. Бросив капу, я ослепительно улыбаюсь ей. Внезапно её глаза раскрываются шире, руки встревоженно машут. Я оборачиваюсь через плечо и проворно ускользаю, успевая увернуться от правого хука 27-го. Просвистев мимо меня, он врезается в бортик и падает на лёд.
Когда я поворачиваюсь обратно, Фрэнки разинула рот и широко распахнула глаза.
— Видишь, — говорю я ей, перемахнув через бортик и усевшись на скамейку. — Я же сказал, что буду осторожен.
Глава 16. Фрэнки
Плейлист: Billie Eilish, Khalid — Lovely
После игры Рен отпросился от ужина с командой. Роб намекнул, что это якобы из-за знатной головной боли, но у меня есть подозрение, что отсутствие Рена скорее связано с тем, что случилось, когда 27-й кинулся на Рена и сам нажрался льда.
Мне не стоит этого делать, но я всё равно иду по мягкому ковру в коридоре отеля прямиком к номеру Рена. Он всегда занимает соседний со мной номер, и это сводит с ума. Каждый раз я слышу, как он включает душ, открывает и закрывает ящики комода (ибо Рен из тех парней, которые аккуратно распаковывают чемодан, даже если остановились в номере всего на две ночи), и я пытаюсь не представлять, как он ходит по номеру в своём обнажённом величии, с молотом викинга между ног, с которым я теперь поразительно знакома после йоги и злоключений с полотенцами.
Тихонько постучав, я жду. Рен открывает дверь и щурится. Он прижимает к голове большой пакет со льдом и как будто нетвёрдо держится на ногах.
— Откуда мне было знать, что у этого парня всего одно яичко? — бормочет Рен.
Я пожимаю плечами.
— Ты не мог знать. Просто неудачное совпадение. Но нельзя сказать, что он этого не заслужил.
Повернувшись, Рен оставляет дверь открытой, возвращается к постели и плюхается на неё со стоном.
— Это было всего лишь импровизированное ругательство Эпохи Возрождения. Просто кучка старинных слов, собранных в словосочетание.
— Одним из этих слов было «евнух», — выразительно произношу я.
Рен взмахивает ладонью в жесте «и что?».
— Я уже десять лет матерю хоккеистов, используя куда более паршивые фразочки из Шекспира, и это ни разу не создавало проблем, — Рен вздыхает и кажется измождённым. — Мне надо как-то выпустить раздражение. Я не дерусь. Я не ведусь на провокации. Я не говорю гадкие вещи про их матерей и не оскорбляю их гомофобными фразами. Елизаветинские ругательства — это мой способ сохранить немножко достоинства.
Вот такое не каждый день услышишь. Я испытываю абсурдное желание сплющить его щёки ладонями и зацеловать Рена за то очаровательное занудство, что слетает с его языка. Вместо этого я довольствуюсь тем, что закрываю за собой дверь и аккуратно опускаюсь на край его кровати.
— Что ж, — я похлопываю его по ладони. — Я понимаю, ты винишь себя из-за того, что назвал евнухом парня с одним яичком, но он — говнюк с одним яичком. Он нацелился на тебя и намеренно задирал, Рен. Ты просто дал отпор, и ты даже не планировал ответить таким метким ударом.
Рен слегка сдвигает пакет со льдом по лбу и ничего не говорит.
— Можно мне кое-что спросить?
Он поворачивает голову на подушке и смотрит мне в глаза.
— Да.
— Почему ты решил профессионально заниматься видом спорта, который, можно сказать, наиболее терпимо относится и даже поощряет враждебность и агрессию, тогда как ты явно неагрессивный человек?
— Игра не сводится только к этому, — говорит он как будто про себя. — Мне нравится красота этого вида спорта. Грация и координация, командные усилия в хоккее. Я просто решил не принимать самые жестокие его аспекты.
— И тебе кажется, будто сегодня ты опустился до его уровня.
— Я не хотел, — тихо говорит он. — Я испытал облегчение из-за того, что он не разбил мне лицо, но опять-таки, я почувствовал себя ужасно, когда увидел, как он врезался в бортик и упал на лёд. Я знаю, он сам напросился, я понимаю, что по некой кармической справедливости он даже заслужил, но…
Рен тяжело вздыхает, закрыв глаза.
— Не знаю. Я как будто опять оказался в старших классах. Это ощущалось странно мстительным и вызывало чувство вины. В этом есть смысл?
Я киваю.
— Да. Я понимаю, почему тебе пришлось пропустить ужин.
— О, я собирался на ужин. Умираю с голода. Тут я не разрывался. Но потом началась головная боль.
— Часто у тебя болит
