Я спрашиваю, чем набиты карманы ее синего фартука. Не удивившись ни на минуту, она выкладывает передо мной целый арсенал ниндзя – ножи, ножницы, щипцы, перчатки. «Вот этот секатор, – говорит Ясмина, – просто чудо, послушайте, как он поет. Мне его привезли из Японии, лучше в мире нет».

– Когда вы ходите по саду с этим острым железом, растения вас не боятся?

– Они же знают, что я их люблю, – отвечает Ясмина. – Когда утром я открываю дверь на террасу, я чувствую, что они меня узнают. Он в хорошей форме, мой сад. Он ничего не требует. Надо его поливать, обрезать, но главное, надо любить. Я делаю минимум, стараюсь не надоедать, не мешать. Садовники не должны командовать, на самом деле растения здесь главные. Я у них на службе, – Ясмина отвешивает белым розам поклон. – Кланяюсь, потому что перед цветами я должна склонять голову.

Мы говорим об исследованиях американца Клива Бакстера, автора «Тайной жизни растений», того самого, который уверял нас, что растения могут мыслить. Для меня думающие растения оборачиваются скорее кошмаром, постоянными соглядатаями, мухоловками, хищными триффидами. Ясмина же им заранее верит и заранее любит, готовая им услужить.

– Когда я только начала здесь работать, меня вызвал месье Дюма: «Яблоня больше не дает яблок, что случилось?» Знаете, что я тогда сделала? Я встала прямо перед деревом и сказала: «Слушай, если яблок больше не будет, я тебя срублю!» И яблоня так цвела в этот год! И послушайте внимательно, что я хочу вам сказать, – она родила одно яблоко. Одно! Тогда я сказала: «У тебя есть чувство юмора. Живи!» С тех пор у нас полно яблок, хватает для Элизабет, нашей главной поварихи.

Ясмина приносит мне несколько страниц из «Тайной жизни растений» – «прочтите на досуге!» – и продолжает: «Все вокруг связано: и воздух, и вода, и огонь. Я верю в духов природы, сирены живут в воде, духи цветов легки, как эльфы. Земные духи сильнее, прочнее. Я их очень уважаю. Когда я читаю в газетах, что где-то видели пришельцев, я думаю, что это не пришельцы, это духи земли. Это гномы. И они совсем не похожи на тех садовых гномов, которые продают в магазинах. Хотите я вам покажу другие сады?»

Терраса на крыше – лишь один из садов Hermés на Фобур Сент-Оноре. Мы бежим по дому, запутанному как лабиринт, заглядываем в кабинеты, где сидят занятые люди, которые ничуть не удивляются тому, что мы проходим мимо них и лезем в окно, чтобы, к примеру, посмотреть на террасу, где живут пчелы. Здесь целых три улья, и когда я спрашиваю, хорошо ли живется пчелам в городе, Ясмин отвечает (она изучала и это), что в городе им всяко не хуже, чем в деревне, где растения немилосердно обрабатывают пестицидами.

– У наших пчел все-таки есть наш сад, где нет никакой химии. Я завела крапиву и перетираю ее листья в пюре, оно очень полезно для растений. Если вдруг заводится садовая тля, я мою листья дегтярным мылом – и все проходит.

Ясмин считает, что ей повезло. Двадцать с лишним лет она работает в доме, где с нежностью относятся к вдохновенным безумцам. «Фальшивые люди здесь не приживаются, нет, не приживаются», – говорит она и качает головой.

– Да, мы в секретном саду, – соглашается один из хозяев дома, Пьер-Алексис Дюма. – Эмиль Эрмес, мой прадед, велел разбить этот сад. Он спрятан за балюстрадой, как за крепостной стеной. Когда вы сидите, вы не видите города, а только небо и ветки деревьев.

Мы с ним вернулись под сень эрмесовских «каре», которыми машет всадник. Эта ярмарочная скульптура изображает вполне реальное событие – в 1801 году некий республиканец проскакал с факелами по Елисейским Полям в честь дня взятия Бастилии, еще не объявленного национальным праздником. Всадника посадили, а история осталась. Скульптура появилась над Парижем после 150-летия марки в 1987 году. Тогда ее возили по Сене на барже и пускали салют, а потом дали в руки платки и поставили на углу крыши на манер скульптуры на корабельном носу. Платки хлопают на ветру, а посреди сада на яблоне висит японский колокольчик, который делает видимым движение воздуха, вздохи деревьев.

– Когда я был ребенком, я приходил сюда с сестрой после школы и ждал отца, который отвозил нас домой. В то время не было охранников, был сторож с единственным ключом, мы могли играть в магазине, а потом поднимались наверх и сидели в саду. Эту магнолию посадили в год моего рождения. Дереву сорок восемь лет, я считаю его моим братом-близнецом. Здесь все полно воспоминаний об отце, который устроил свой кабинет так, что через маленькую дверь мог выйти прямо на крышу. Это всего лишь сад, но сад с душой, историей и поэзией.

С крыши виден весь Париж и его огромные парки. Рядом – Тюильри, через реку – Люксембургский, вдали – Булонский. Эрмесовский сад – крошка, как андерсеновские розы на доске между крышами.

Но всякий раз теперь, когда, проходя по Фобур Сент-Оноре, я вижу зеленые ветви над головой, мне кажется, что корни проходят через все этажи дома и сад прорастает в парижскую землю. Много лет здесь цветут деревья, много лет они приносят плоды. Жизнь жестока, Европа не та, старый мир выбит из седла, но в нем есть еще сад семейства Эрмесов, как был когда-то сад семейства Финци-Контини или тот вишневый рай за оградой, где старушка-волшебница пыталась спрятать Герду от холодной осени и тоски по Каю.