в котором извозчик изливает душу лошади в рассказе «Тоска». Это единение не позволяет сделать никаких идеологических заявлений о женской дружбе вообще или об отношениях между женщинами как о чем-то, противостоящем отношениям между мужчинами. Это единение даже не является умышленным сближением на основе осознанного взаимного интереса — оно просто рождается само собой под влиянием общего чувства причастности к тяжкой женской доле. Этот миг женской солидарности в «Мужиках» знаменует урезание тех возможностей женского коллективного сопротивления, на которые Чехов намекал в своем более раннем рассказе — «Бабы» (1891). Как и в «Мужиках», там рассказывается о взаимоотношениях между невестками, которые, по традиции, жили в доме свекра. В этом изолированном и уязвимом положении свекор часто принуждал молодых женщин к сожительству[288]. Как и в «Мужиках», в «Бабах» рассказывается о том, как молодая женщина, бедная, но привлекательная, изменяет нелюбимому и немужественному мужу. Если в первом рассказе мужа неверной жены забрали в солдаты, то во втором он — горбун. А в повести «В овраге», где проигрывается еще одна вариация все той же истории измены, муж уже глухой.

В «Бабах» две невестки хозяина постоялого двора слушают, как проезжий мещанин рассказывает их свекру историю, отчасти напоминающую сюжетом повесть Николая Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» (1865). Проезжий рассказывает о своей любовной связи с соседкой, чьего мужа забрали в солдаты. Когда муж внезапно вернулся, молодая женщина отравила его, была схвачена, осуждена за преступление и по дороге в Сибирь умерла. Мещанин усыновил осиротевшего сына своей любовницы (хотя больше похоже на то, что мальчик жил при нем пленником). Потом мужчины ложатся спать, а женщины проливают слезы над уснувшим сироткой: услышанный рассказ вовсе не показался им назидательной историей о женской вине и справедливой каре. Варвара — молодая женщина, которая замужем за горбуном, выскальзывает со двора и «гуляет» с поповичем, о чем потом сама сообщает своей снохе Софье, разразившись целой гневной речью о том, как их всю жизнь тиранят постылые мужчины[289]. Трагический конец истории, рассказанной проезжим, видимо, запал Варваре в душу, и она предлагает Софье извести разом мужа и свекра. Но потом, прежде чем уснуть рядом («Обе замолчали, успокоились и скоро уснули»)[290], Варвара просит Софью забыть ее слова. Как и в «Мужиках», к женщинам, объединенным пассивной солидарностью, применено местоимение «обе».

Итак, если сравнивать с «Бабами», где допускается, что женщины способны хотя бы помечтать о мести, в «Мужиках», похоже, не предлагается никакого средства что-то изменить в уязвимом и угнетенном положении женщин, которое бросается в глаза и в рассказе «Бабье царство». И все же моменты сопереживания или единения можно уподобить этике заботы, о которой писали исследовательницы-феминистки Вина Дас и Сандра Ложье: это этика, «не основанная на универсальных принципах, а рождающаяся из опыта повседневной жизни и нравственных проблем, с какими сталкиваются изо дня в день женщины и люди вообще»[291]. Забота Ольги даже о Фекле помогает осознать, что она заботится и об умирающем муже, и о дочери, вынужденно оказавшейся в чужой среде, и обо всех тех, кому она нараспев читает Писание. Ложье отмечает также, что «присвоение женщинам сферы домашних обязанностей закрепило удаление этих занятий и забот из нравственной и общественной зоны, в том числе из общественной жизни, и низвело их на уровень каких-то частных настроений, лишенных всякой нравственной и политической важности». Можно счесть, что в «Мужиках» по сравнению с «Бабами» сделан шаг назад от убежденности и гнева женщин: в «Бабах» Варвара гораздо красноречивее и откровеннее в своем протесте против мужского угнетения, чем Фекла из «Мужиков», которая вообще почти лишена человеческих черт, — и, следовательно, в более позднем рассказе можно увидеть попытку найти какой-то способ совершения этических действий в ситуации, когда героини лишены всякой свободы выбора. И в самом деле, как ни странно, в «Мужиках» именно женщины тушат пожар, грозящий спалить всю деревню, и именно женщины наводят порядок и обустраивают домашний быт, в то время как мужики — или калеки, или пьяницы, бездельничают и бьют жен[292]. Даже злая бабка, которая сечет девочек розгами за то, что они не уберегли от гусей огород с тощей капустой, и прячет селедку, оставив на похлебку одну только голову, хоть она и кажется девочкам сущей ведьмой, вероятно, стала черствой и скупой не просто так, а в силу многолетнего опыта и привычки спасать всю семью от голодной смерти. Таким образом, хотя в «Мужиках» и заметно отступление от возможности активного сопротивления, на которую, конечно, и в «Бабах» имеется лишь слабый намек, — в более позднем рассказе становится заметно, что в русской деревне женщины сообща пекутся о том, чтобы смерть держалась подальше.

Даже этот, совсем тусклый, проблеск надежды для России, готовой шагнуть в ХХ век, окончательно гаснет в рассказе «В овраге», написанном в 1900 году по просьбе Максима Горького для марксистского журнала «Русская мысль». Это один из самых мрачных рассказов Чехова, в нем почти начисто отрицается всякая возможность нравственного отношения мужчины к мужчине или женщины к женщине. Действие происходит в селе Уклееве, расположенном в овраге. Скот страдал там от сибирской язвы, а три ситцевых и одна кожевенная фабрика, стоявшие на окраине, загрязняли своими отбросами луга и поля. В рассказе представлен безжалостный портрет бесчестного купеческого семейства и его последующее падение — но не благодаря вмешательству добродетели, а из‐за очередного вероломства изнутри. Горький — в отзыве, который сам Чехов назвал «бальзамом для моей души», — похвалил миметическую точность этого рассказа: «Все эти люди, хорошие и дурные, живут в рассказе Чехова именно так, как они живут в действительности»[293]. Впрочем, хоть Горький и настаивал на миметической точности этого рассказа, сам рассказ как будто ставит под сомнение полноценность или этику мимесиса[294]. Товары в лавке Цыбукиных — порченые, поддельные или краденые; Аксинья, пронырливая жена младшего, глухого сына старика Цыбукина, вроде бы заправляет семейными делами и хозяйством, но и состоит в тайном сговоре с хозяевами ситцевой фабрики; дела семьи идут под откос, когда старшего сына, Анисима, служащего в сыскной полиции, сажают в тюрьму за изготовление и сбыт фальшивых денег. Эти фальшивые рубли попали и в сундуки старшего Цыбукина, так что купец в растерянности: «Я теперь не разберу, какие у меня деньги настоящие и какие фальшивые. И кажется, что они все фальшивые»[295].

Чехов не останавливается на одной только критике товарно-денежных отношений, вытеснивших все прочие. Реалистично воссоздавая порочную действительность, он допускает возможность, что в этом