Машина медленно въехала на главную аллею и направилась к общежитию.

Не успели мы поставить в комнате сумки и чемоданы, как Ма, посоветовав мне отдыхать, сам тут же ушел. Ночевать он не вернулся.

Утром я зашел в канцелярию: в столовой мне не дали завтрака — там не знали, что я приехал.

— Не волнуйтесь, все постепенно наладится, — успокаивали меня сотрудники. — Сейчас все очень заняты — культурная революция! Главное — поменьше суеты и шума.

От завхоза Вана я узнал, что университет охраняют хунвэйбины, что они — люди молодые и могут кое в чем ошибиться. Постепенно они ко мне привыкнут, будут знать в лицо. А сейчас возможны недоразумения.

— Я отсутствовал каких-то две недели, а изменения за это время произошли большие — хунвэйбины, всюду — новые лозунги, новые дацзыбао, новые изречения Мао Цзэ-дуна. Куда ни взгляни, только один Мао Цзэ-дун…

— Нет, почему же, есть еще Линь Бяо, — осторожно заметил Ван и показал на парадный плакат с его высказываниями, на котором типографией был воспроизведен почерк «ближайшего соратника».

— Вообще я не понимаю, зачем надо вешать повсюду все эти изречения?

Ван, почувствовав, что надо «давать отпор», сказал внушительно:

— Сочинения председателя Мао столь глубоки, что постигать их надо ежедневным изучением на протяжении двадцати лет. Только тогда можно научиться правильно применять идеи председателя Мао! Так считает наша партия.

На этом наш разговор окончился.

В университете было тихо и безлюдно. Я шел по усыпанному клочками бумаги парку, по коридорам из дацзыбао, скрывающих цветущие кустарники аллей. Лишь изредка встречал я одиноко бредущие фигурки студентов. «Куда же девались революционные массы?» — не без иронии подумал я. Начал читать дацзыбао. Они висели теперь друг против друга: одни принадлежали отряду «Цзинганшань», другие — отряду «Маоцзэдунизм». Между ними шла яростная перепалка. Просто удивительно, как выдерживала бумага столько брани, истерического визга. Такого мне еще никогда не доводилось читать.

Центральное место занимали объявления о собраниях, судилищах и выездах на «революционные операции». Мне стали понятны тишина и безлюдье на территории университета: хунвэйбины спозаранку выезжали в город на «революционные операции».

Бегло проглядев заголовки, я понял, как изменился тон дацзыбао за последний месяц. Помимо того, что они стали грубее и ругательнее, они призывали к действию: Искоренить! Разбить! Подавить! Уничтожить! Выволочь! Разоблачить! Разгромить!

В одной из дацзыбао «маоцзэдунистов» под невинным заглавием: «Великий вождь Мао Цзэ-дун учит нас быть бережливыми и экономными» — авторы дацзыбао из соображений «бережливости» и «верности идеям Мао Цзэ-дуна» требовали скорейшей — до 1 сентября — физической ликвидации всех осужденных в ходе «культурной революции» лиц. Они требовали «немедленного и скорого суда революционных масс» над «врагами внутри университета». Эта же дацзыбао призывала отдать все силы подготовке «революционной термоядерной войны», целью которой будет «вычищение трех нечистей: американского империализма, современного ревизионизма и реакции». Начинать же рекомендовалось с «современного ревизионизма»!

«Десять вопросов к товарищу Лю Шао-ци», — прочитал я далее и остановился. Появление чьей-либо фамилии в дацзыбао, даже если обвинение — сплошной вздор, очень скверный знак. Другое дело речи, которые произносят Цзян Цин, Чэнь Бо-да и Чжоу Энь-лай. Они занимают целые стенды, фамилия — из уважения к «революционности» оратора — пишется красным или в красной рамке. А здесь к Лю Шао-ци обращались с ядовитыми вопросами.

Председателя КНР спрашивали, как случилось, что он послал «рабочие группы» «подавлять культурную революцию» и как он намерен ответить за это преступление перед «революционными массами»? Почему его жена ездила в Индонезию в юбке и серьгах и даже надела колье?.. Почему в своей статье о работе коммуниста над собой на десять цитат из Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина он только один раз цитирует Мао Цзэ-дуна, тогда как «идеи Мао Цзэ-дуна — это вершина марксизма-ленинизма, и его следует цитировать не в пропорции один к десяти, а в десять — сто — тысячу и десять тысяч раз больше».

Это было только начало кампании, и Лю Шао-ци еще называли «товарищем». Но выступление это не было ни одиночным, ни случайным. В университете были сняты портреты «председателя Лю», которые раньше пользовались почти тем же статусом, что и. портреты самого Мао Цзэ-дуна.

Наткнулся я и на «десять обвинений против Го Мо-жо». Известность этого литературного и научного имени заставила прочесть довольно объемистый текст. Еще в апреле, до начала массового движения, Го Мо-жо выступил с покаянной речью, в которой отрицал все свое творчество и клялся, что будет «изучать по-настоящему идеи Мао Цзэ-дуна». В своем отступничестве он перешел все границы самоунижения. Наша «Литературная газета» 5 мая 1966 года поместила перевод этой его речи без комментариев. В КНР речь Го Мо-жо передавалась по радио. Она воспринималась как показание барометра, как предостережение, как политический ход изощренного деятеля. «Но спасет ли она его или не спасет?» — думал я. Уже три месяца шла «культурная революция», а Го Мо-жо оставался под защитой своего покаяния. И вот — снова «десять обвинений». Его винили за переводы — «насаждение иностранной культуры»; за контакты в прошлом с советскими людьми: «преклонение перед иностранщиной»; за исторические сочинения и пьесы — «пропаганда феодализма и реакции»; за недостаточное внимание к «идеям» Мао Цзэ-дуна — «буржуазная идеология» и даже за «буржуазный национализм» — когда-то Го Мо-жо был министром в гоминьдановском правительстве. Все припомнили, но публичное осуждение Го Мо-жо так и не состоялось: его спасло публичное самоуничижение, на которое не решился больше никто из известных писателей Китая.

В общем впечатление от всех новшеств было удручающее, надвигалось нечто зловещее и грозное. Я вернулся к себе какой-то неспокойный, подавленный.

В середине дня пришел Ма, бледный после бессонной ночи. Оставив нераспакованными свои вещи, он энергично занялся более срочным делом — принялся обклеивать репродукциями и плакатами свою половину комнаты. Большой цветной портрет Мао Цзэ-дуна, на который резко снизили цену, так как портрет вождя перевели в категорию «предметов первой необходимости», занял середину стены и смотрел прямо на меня. Вообще же в Пекине ощущался даже дефицит его портретов, которые стали чем-то вроде заклинательного знака, оберегающего от произвола, подобно тому как в старом феодальном Китае люди верили, что лубочные картинки заклинают духов и отпугивают нечистую силу.

По обеим сторонам портрета Ма прикрепил печатные изречения — «юйлу» — Мао Цзэ-дуна и рукописное «юйлу» Линь Бяо. Над столом он приклеил цветную репродукцию с картины маслом: на вершине горы в окружении целой свиты стоит молодой Мао Цзэ-дун с пышной шевелюрой, а к нему