— пустоцвет, не нашлось в её жизни места для любви. Всю жизнь прожила она при брате Ульрихе, при господине Аттендорне. Своего гнезда не свила. Оттого и недуг её, оттого и сознание мутится. И не помогут ей шелка и бархаты, не помогут мудрые книги, в которые она иногда заглядывает (ежели нет доброты в сердце, не жди, что прибавится мудрости в голове), не помогут сундуки, полные всякого добра, и изысканные яства не помогут, и все хитромудрые назначения лекаря будут впустую, и не пойдут на пользу льстивые речи гостей, и многочисленная прислуга не поможет стать счастливой, наполнить жизнь радостью и любовью, и работники... никто, никто ей не поможет. Разве что мог бы помочь ей сам Бог, но Бог от неё давно отвернулся, иначе не плакала бы она ночами, не забавляла бы бесов, не ловила бы несуществующих блох на стене, не бродила бы неприкаянная под луной, не запиралась бы одинокая в замковой церкви, а смеялась бы, танцевала днём, с Ангеликой и Мартиной, с добрым Николаусом играла бы в Blindekuh...

Она и есть Blindekuh, коли всего этого не видит, не понимает.

А Мартина — молодая! У Мартины вся жизнь впереди. И не нищая она, хотя и не богачка. Есть уже в чём под венец пойти. И зеркальце есть, чтобы молодость свою увидеть, увидеть милые глаза. И головушка умная есть. Чем не сокровище!.. Осталось только серебра подсобрать для монисто. И соберёт, во всём себе откажет. Кушать будет совсем мало.

Да много ли ей нужно? Старой корочкой хлеба, отнятой у ворон, и диким луком может быть сыта.

— Мартина! Добрый друг!.. — это была госпожа Ангелика, голос её взволнованно дрожал. — Я знаю, что ты здесь, Мартина. Зачем ты запёрлась?

Глава 29

Сила растёт в саду терпения

ак-то утром Николаус встретил в каминном зале Удо — совершенно трезвого, свежего, прибранного и весёлого. Трудно было Николаусу скрыть удивление, ибо обычно в это время Удо либо спал, либо после очередного кутежа с кем-нибудь из ландскнехтов был хмур, молчалив и страдал похмельем. Но в этот день всё обстояло иначе. Николаус подумал, что, возможно, старый барон подыскал наконец к сыну ключик и нашёл те слова, что Удо за плеском вина и шипением пивной пены услышал. Не иначе, Николаус был близок к истине, поскольку о старом Аттендорне Удо сразу и заговорил:

— Отец был прав, когда сказал, что Николаус и Ангелика — птицы с одной ветки.

Николаус сделал приветливое лицо.

— Я не знаю, что он имел в виду, но мне приятно уже то, что имя моё барон произнёс рядом с именем Ангелики. Однако ты уже встал, Удо? В такую рань?..

Последние слова, прозвучавшие как подтрунивание, Удо пропустил мимо ушей.

— Отец имел в виду, что вас с Ангеликой не отогнать от сундуков с книгами.

Николаус обречённо развёл руками:

— Ничего не могу поделать с собой. Мне любопытно, что написано в книгах, и приятно общество твоей сестры, хотя она удостаивает меня своим обществом редко.

— А между тем время убить можно веселее и с пользой, — Удо пролистнул какой-то фолиант, захлопнул его и небрежно бросил в чрево сундука; от этого высоко взметнулась книжная пыль, хорошо видимая в косых лучах утреннего солнца. — Например... Например... — он задумался. — Да вот, не далее чем вчера отец велел поднатаскать тебя в фехтовании, Николаус, велел показать пару приёмов боя на мечах.

Николаус с учтивостью склонил голову:

— Я рад, конечно, что дядя Ульрих проявляет заботу. Любая наука мне будет впрок.

Удо дружески похлопал его по плечу:

— Не говори так, мой добрый Николаус. Никому ещё наука не пошла впрок. Но уметь меч держать в наши времена не повредит.

— А у меня и меча-то с собой нет, — как бы в растерянности заметил Николаус.

— И у меня нет. Но это не беда, — Удо оглянулся и позвал: — Хинрик!.. Хинрик!.. — он подмигнул Николаусу. — Я знаю, что он где-то поблизости. Хинрик всегда где-то поблизости. Порою — как тень.

— На этот раз — нет, — усомнился Николаус.

Удо, всё озираясь, усмехнулся какой-то мысли.

— Хинрик!.. Пива хочешь?

— Я здесь, господин, — живо откликнулся слуга, показываясь из-за колонны, поддерживающей галерею.

— Хитёр, да прост!.. — вскинул брови Николаус.

— Принеси нам мечи, Хинрик. Самые простые. Впрочем, какие найдёшь.

Пока быстроногий Хинрик бегал за мечами, Удо велел слугам передвинуть стол в угол зала и убрать лишние стулья. Слуги выполнили его распоряжения безмолвно и расторопно.

Не прошло и пяти минут, как Хинрик притащил два коротких ландскнехтских меча для ближнего боя, или иначе для «кошачьих свалок» — именно так наёмники со свойственным им грубоватым юмором называли противоборство противников в тесноте и давке большого сражения. А уж коли сражение в тесном пространстве именовалось ими «кошачьей свалкой», то меч, незаменимый в таком сражении, был у них Katzbalger — то есть «кошкодёр»[58].

— Хороший меч! — взвесил Удо оружие в руке. — Ты готов, Николаус?

Николаус вытащил из ножен другой меч и, пожав плечами, стал напротив Удо:

— Начинай, конечно. Но не очень-то напирай. Я давно не держал в руках оружия.

Удо самодовольно улыбнулся:

— Ну, тогда держись, купец...

И он пошёл в наступление. Сначала осторожно пошёл, как бы прощупывая оборону противника, составляя мнение об умении Николауса управляться с мечом. Удо делал короткий шаг вперёд, потом выпад и только затем левую ногу приставлял к правой. Следовал новый шаг, новый выпад, и опять левая нога приставлялась к правой. Ноги Удо были слегка согнуты в коленях, что придавало ему устойчивости.

Николаус, впечатлённый грамотным наступлением, в нерешительности отступал. И хотя клинок Удо, нацеленный ему в грудь или в живот, он отбивал вовремя, но делал это как бы неуверенной рукой — то чересчур широко замахиваясь и ударяя изо всех сил, то ударяя недостаточно сильно, рискуя пропустить опасный удар.

Однако Удо всё же похвалил Николауса:

— Кое-что ты ещё помнишь! Не забыл наши детские схватки...

— Когда это было! — скромничал Николаус. — Я и слова-то такого не помню — схватки...

— Очень важно: постоянно быть начеку и следить за своими ногами, — поучал Удо. — Не увлекаться в нападении и не паниковать в отступлении — это половина