Этажом выше Николаус увидел рыцарскую спальню. Рассчитана она была более чем на дюжину человек. Двумя рядами стояли узкие деревянные кровати. Между рядами — широкий проход. Его можно было бы назвать и площадкой. И над ним — святое распятие на стене.

Удо преклонил перед распятием колено и наскоро осенил себя крестным знамением:

— Они молятся здесь перед святым распятием. Чаще здесь, реже — в замковой церкви; иногда ходят на литургию в деревню, к святому Себастьяну. Распятие, что ты видишь, говорят, вырезано из святого Креста, — произнося это, он сделал значительные глаза. — Да, да, Николаус, того самого, на коем распяли Иисуса. Того Креста, на который пролилась Его кровь. Реликвия. Рыцари очень сим распятием дорожат.

Звуки лиры доносились с самого верхнего, с шестого этажа, где, как объяснил Удо, была у рыцарей вторая спальня. Когда Удо с Николаусом проходили к лестнице между кроватями, Удо, бросив в сторону Николауса лукавый взгляд, спросил, понятно ли Николаусу, почему кровати у рыцарей такие узкие. Николаус догадался, и брови его изумлённо поползли вверх. Да, да, подтвердил Удо, и при этом озорные бесики так и плясали у него в глазах... это чтобы рыцари не приставали друг к другу, чтобы не могли возлечь на одной кровати вдвоём, когда дьяволы начинают особенно искушать их; более того, дабы у рыцарей не возникало нездоровых искушений, устав предписывает им не гасить свет всю ночь, и они по очереди следят за свечами, и кто-то у них до утра шепчет молитвы; но и это ещё не всё, ибо трудноодолимые случаются искушения у сильных мужчин, давших обет безбрачия: им предписывается ложиться спать непременно в рубахах — да ещё в подпоясанных шнурком, и в подштанниках, и в чулках... Тут Удо не без издёвки засмеялся.

Наконец они добрались до второй спальни и увидели рыцаря Хагелькена.

Тот стоял у раскрытого окна и играл на лире. Лицо его было обращено к небесам, но глаза — закрыты. Лиру рыцарь щекой прижимал к плечу, и прижимал так нежно, как прижимают к себе ребёнка. Или любимую. Широкою крепкой рукой смычок он держал изящно. И медленно, плавно водил им по струнам. Смычок выглядел тростиночкой в его большой руке.

Николаус подумал, что у Хагелькена даже не музыка сейчас получалась, а нечто иное, чего ни запомнить, ни повторить нельзя... нет, можно, конечно, попробовать сыграть это ещё раз, но получится уже иначе. Это не музыка была, а молитва без слов, высокое стояние души это было, повествование печального сердца. Лира в руках у рыцаря Хагелькена как будто говорила человеческим голосом, а потом пела высоко и вдруг срывалась на рыдание, жаловалась. Николаус подумал, что эта лира — постой он здесь ещё немного — могла бы довести его до слёз. Ему даже показалось удивительным, почему сам Хагелькен, играющий это, не плачет; но потом пришла мысль: эта музыка не есть ли уже его плач?..

— А, вот и вы, молодые господа! — улыбнулся Хагелькен. — Изволили наконец проведать старика. Немало я с вами когда-то повозился... — он убрал лиру со смычком в небольшой сундучок. — Там, в углу, стоит бочонок. Каждый мой гость ему изрядно рад.

Не нужно было долго уговаривать Удо. Через минуту уже он сиял кружку с полки и, вынув затычку из бочонка, наклонил его. Наполнив кружку, отведал пиво, утёр губы, похвалил:

— Отменное пиво! Знал бы, кто варил, — записал бы к себе в друзья.

— Я и варил, — признался с грустной улыбкой старый рыцарь. — Но, сколько я знаю, Хагелькен давно у вас записан в друзьях, молодые люди. Бывало поругивал вас за детские шалости, а бывало и вступался за вас, и из беды выручал. Ты помнишь, должно быть, Николаус, как едва не утонул однажды. И не случись рядом Хагелькена с лирой, давно бы не было тебя на этом свете.

— Я тонул? — удивился Николаус. — Где? В озере?..

— Нет, в нашем ручье, — напомнил рыцарь. — Уж не знаю, что тебе понадобилось в воде, но ногою ты угодил под корягу, а течение после дождей было сильное, и тебя всё сносило, и ты никак не мог высвободить ногу, боролся из последних сил, и уж воды наглотался, и бледен был, как смерть...

— Нет, я не помню, — честно признался Николаус и тоже налил себе пива. — Столько лет прошло.

Хагелькен кивнул:

— Что ж, пусть так! Живой остался — и ладно! Вон какой статный воин из заморыша вырос!

— Я не воин, — поправил его Николаус. — Я отцу помогаю торговать.

Удо наливал себе тем временем вторую кружку:

— Да уж, славный рыцарь Хагелькен, вы поспешили назвать его воином. Я только что испытывал своего друга Николауса в поединке. Он хороший малый и старался, как мог. Но стоило мне только немного поднажать, как он и выронил меч. Такой вот вышел конфуз.

Хагелькен, оценивающе взглянув на Николауса, в недоумении пожал плечами:

— Я был уверен, что он хорошо владеет мечом. Посмотри, какие у него развитые плечи, какие крепкие запястья и широкие ладони — они просто созданы для рукояти меча или боевого молота. Я сразу увидел в нём воина, а не купца. И мне удивительно, что я ошибся, Удо, что он всё же оказался купцом.

— Купец. Как есть — купец, — засмеялся Удо. — Выходит из замка — забывает нацепить меч. Зато туго набитый кошель всегда висит на поясе. И видели бы вы, честный рыцарь, растерянность у него в глазах, когда я сделал первый выпад!..

Николаус промолчал. Он скромно улыбнулся, пропустив и этот выпад Удо — выпад словесный.

Однако Хагелькен по-прежнему недоумевал:

— Нет, молодые господа! Что-то здесь не так! Вы, похоже, тихонько насмехаетесь над стариком. Но у меня-то глаза ещё на своём месте, я читать могу при луне, я легко отыскиваю иголку, упавшую в траву, и могу узнать птицу, пролетающую очень далеко... И я не раз видел, как умело наш Николаус управляется с конём. Как воин, он с ним управляется. Когда он сидит в седле, правая рука у него всегда свободна — в любое мгновение готовая взяться за меч. Это привычка воина. Купец держится за узду обеими руками, — старый рыцарь недоверчиво покачал головой. — Удивительно, что я ошибся; удивительно, что у молодого купца