Шрифт:
Закладка:
Внимательным глазом Николаус успел приметить, как высоко у Ангелики вздымается грудь. И хотя движения Ангелики были спокойны и речь её как будто не сбивчива, девушка явно волновалась, подойдя к нему так близко. Николаус видел: чуть бледнее обычного было у неё лицо, и от некоего внутреннего возбуждения блестели глаза. А когда он взял её за руку, заботливо отводя подальше от края стены, он ощутил, что чуть-чуть вздрагивает её тонкое беломраморное запястье. Ему показалось приятным это её волнение. И едва он подумал о приятности этого её волнения, что было ему внове, оно и его самого, чуткое сердце его, вдруг заставило волноваться. Он ощутил, будто какая-то волшебная сила чуть-чуть приподняла его над землёй, и земля ушла у него из-под ног, и оттого он почувствовал в себе необыкновенную лёгкость и одновременно неуверенность, однако и эта его собственная неуверенность была ему приятна.
Тут он заметил книгу у Ангелики в руках и услышал её голос. До сознания Николауса дошло, что, занятый мыслями о новизне своих некоторых ощущений, он не расслышал каких-то слов Ангелики. Между тем она давно что-то ему говорила. Николаус поднял на неё глаза, и они встретились взглядами. Ему почудилось в этот миг, что Ангелика чуть слышно охнула... Или он ошибся: сизогрудая голубка, облетающая Срединную башню, упирающуюся в небеса Медиану, негромко всхлопнула крылом...
— ...правильно ли написано в этой книге?
— Что?
— Ты не слушаешь меня, Николаус, — улыбнулась Ангелика, нежно улыбнулись глаза её. — Я читаю здесь о восточных землях. Правильно ли написано в этой книге, что у русских в городах очень много церквей и что бывает как будто целый лес церковных глав?
— Правильно написано. В восточных землях в городах много церквей. И народ набожен.
— И в Полоцке? — всё любопытствовала Ангелика.
— Верно, в Полоцке много церквей. Но нигде я не видел церквей так много, как во Пскове...
— Ты бывал во Пскове? — Ангелика за этим разговором как будто перестала волноваться. — Это ведь большой город? Я всего один раз была в большом городе. В Ревеле. Года три назад, когда мы с отцом ездили к морю и несколько дней нежились на солнышке в дюнах...
Здесь добрый Николаус, заговорив о псковских церквях, вдруг поймал себя на том, как сильно он скучает по Пскову, по красивым православным церквям, коих в городе очень много — действительно, из-за городских стен глядя, можно видеть целый лес главок, — как сильно скучает он по звонам колокольным, по тесным кривым улочкам, по шумной, суетной толчее, по разноязыкому гомону большого торгового города. И он рассказал Ангелике про Псков, про церкви, какими она интересовалась, про то, что много во Пскове церковок совсем маленьких, не больше простой русской избы, и всего-то в таких церковках места что для алтаря и дюжины молящихся, а может, и того меньше, зато отапливать такие церковки в холодном северном городе легко; рассказал он про луковки над церквями, сказал, что число этим луковкам — тьма, и нет ни одной, похожей на другую; одни луковки тёмные, и на них во множестве звёзды горят, другие разноцветные, будто радуга в них застыла, есть серо-голубые, и их днём на северном небе едва разглядишь, есть железные и медные луковки, есть деревянные — резные или простые, есть завитые, есть похожие на шишаки, а есть сусальным золотом покрытые, и в них, словно в зеркала, смотрятся небеса, и не по небесам уж как будто облачка плывут, а по золотым главкам, в лунную же ясную ночь сияют золотые главки волшебным светом.
— Как интересно ты рассказываешь, Николаус, и так складно, — удивилась Ангелика. — Будто пишешь. Ты, наверное, много читал? И много путешествовал? Мне бы хотелось посмотреть на то, что видел ты...
Произнеся эти последние слова, Ангелика словно бы смутилась, осеклась. Как видно, она подумала, что не стоило бы эти слова произносить, ибо выглядели они как признание в чём-то...
Высвободив руку и ничего более Николаусу не сказав, она покинула его.
Николаус только в эту минуту понял, что, рассказывая о Пскове, волнуясь близостью Ангелики, всё это время держал её за руку, не отпускал. Она же, слушая, руку не отнимала.
А на другой день, когда Николаус наш после завтрака спустился в каминный зал, Ангелика подошла к нему с Мартиной. От Ангелики пахло жасмином, а от Мартины амброй. Девушки спросили, не сочтёт ли достопочтенный кавалер ниже своего достоинства поиграть с ними в Blindekuhk[57].
— Нет, не сочту. А даже приму за честь, — Николаус огляделся. — Здесь достаточно места. Или вы хотите отправиться на луг?
— Тогда быть тебе Blindekuh, — засмеялась Ангелика и вынула из кармашка платья золотую шёлковую ленту.
— Почему же мне? — сделал нарочито кислую мину Николаус. — Положено бросить жребий...
— Потому что мы так решили, — был насмешливый ответ. — Ты должен уважить наше желание.
Ангелика взволнованно-дрожащими руками завязала ему глаза.
Таким сладким было чувство, родившееся в Николаусе от её лёгких прикосновений!..
Нежные девичьи руки долго раскручивали его. Он уже не видел, чьи это были руки — Ангелики или Мартины... Но он услышал, как в возбуждении и в предвкушении нескучного времяпрепровождения красавица Ангелика шепнула Мартине:
— Видишь, как золотая ленточка идёт к его волосам. Я же говорила!..
И девушки тихонько разошлись в стороны.
Blindekuh Николаус, широко расставив руки и слегка склонив голову, стоял некоторое время посреди зала. Слушал. Он слышал, как Ангелика и Мартина зачем-то двигали стулья и скамеечки. И понял — зачем, только когда ступил первый шаг. Он на низенькую скамеечку наткнулся, опрокинул её и сам чуть не упал. Наверное, Николаус выглядел в это время смешно. Ибо девушки засмеялись. Причём смех их донёсся совсем не оттуда, где, как он думал, они должны были быть.
Николаус покачал головой и улыбнулся:
