–А вы еще что-нибудь ищете?

–А вы уже нашли, что я просил?

–Хорошая погода для февраля,– сказал Фрости.– Минус три градуса, слабый ветер, собственно, почти штиль, видимость очень хорошая, без осадков. Просто отличная зимняя погодка. Вам этого достаточно?

–А около ледника Лаунгйёкютль посмотреть можете?

–Лаунгйёкютль?

–Да, на тот же день и следующие два-три.

–Какие у них там станции?– пробормотал себе под нос Фрости, вспоминая метеорологические станции возле ледника.

И снова он ввел данные в компьютер.

–Ума не приложу, зачем они силу ветра перевели в метрическую систему,– проговорил он ни с того ни с сего.– Вот зачем было все менять?

Конрауд не нашелся, что ответить. С тех пор, как поменяли систему измерения, минуло уже очень много лет, и он лишь смутно помнил, как это критиковали, но не считал, что способен высказаться на эту тему. Поэтому он просто промолчал.

–Так… не… погода,– сказал Фрости.

–Не погода? А я же про погоду спрашивал?

–Вот я и говорю: непогода.

–Если не погода, то о чем же мы говорим?– не понял Конрауд.

Фрости посмотрел на Конрауда с глубоким отчаянием во взгляде.

–На леднике бушевала непогода,– медленно и четко произнес он, чтоб до Конрауда уж точно дошло, что он хотел сказать: погода на леднике была ужасная.

38

Возвратившись домой со встречи с метеорологом, Конрауд приготовил простой ужин и открыл бутылку хорошего тосканского кьянти – одного из любимых вин Эртны. Он поставил на кухонный стол свадебную фотографию, на которой они целуются, и зажег рядом с ней огарок свечи. Затем он отпил вина и включил диск с исландской поп-музыкой тысяча девятьсот семидесятого года. Воздух наполнили тихие мелодичные звуки.

Поначалу Эртна скрывала свою тревогу. Ей хотелось сперва точно все выяснить, а уж потом говорить с Конраудом и Хугоу. Для нее это было несложно: она была врачом, у нее было много друзей медиков и даже онкологов. Она обратилась к человеку, которому полностью доверяла, затем спросила мнение другого врача, незнакомого, а затем третьего – знакомого специалиста. После этого она уже никого не спрашивала.

Конрауд перемены не заметил. Он не обратил внимания, что она стала ложиться отдыхать днем, или что она похудела на несколько килограмм. Он не замечал тревоги на ее лице, когда заставал ее одну в ванной или на кухне. Сама она ни в чем не была уверена до первого обследования. Когда оно было уже позади и «приговор» оглашен, она пришла домой, откупорила бутылку красного вина и стала ждать Конрауда. Со смертью она имела дело с тех самых пор, как поступила на медицинский факультет. Она знала, что ей надо будет делать, как она будет себя чувствовать, какова будет реакция близких, как в ее доме воцарится горе, как оно перекинется на жизнь ее любимых друзей,– до тех пор, пока все не минет и жизнь не потечет дальше без нее. Она думала о сыне, о внуках, о Конрауде – и беззвучно оплакивала свою участь.

Придя домой, он тотчас заметил: что-то не так. Она сидела одна в темной гостиной и попросила его не зажигать свет, а сесть с нею рядом. Налила ему бокал красного вина и рассказала, что сегодня получила окончательный результат анализов. Конечно, она может лечь на операцию по удалению самой крупной опухоли, может походить на лучевую и медикаментозную терапию,– но то все будет означать всего-навсего отсрочку неизбежного. Болезнь уже проникла в организм повсюду, и поделать с нею ничего было нельзя.

Она не хотела пробуждать ложные надежды и рассказала все как есть, без утайки. Она не пыталась успокоить его, а была реалистична и описывала все с медицинской точки зрения. Да, ей хотелось бы уберечь его от таких новостей – но об этом не могло быть и речи. Чем раньше они смирятся с уже свершившимся, тем дольше смогут вместе наслаждаться тем, что им еще осталось.

–Не будем тратить время на ненужное,– сказала она,– нам это больше нельзя.

Он не понял ее слов сразу, все спрашивал да переспрашивал, все хотел узнать, как ей вылечиться, что они могут или могли бы еще предпринять,– а как же американские врачи, новейшие исследования? С каждым ее ответом он начинал понимать все больше – и вот он уже стоял безоружный перед лицом правды. Эртне оставалось жить всего несколько месяцев, в лучшем случае – целый год.

–Я в это просто не верю,– наконец простонал он.– Просто отказываюсь верить!

–Милый мой Конрауд!– произнесла она.

–И как ты только могла так спокойно это принять?

–Я хорошо пожила,– ответила Эртна.– У меня был ты, Хугоу, близнецы, любимая работа. У меня много друзей. Я достигла почтенного возраста. Я бы с радостью прожила еще двадцать лет с тобой – но не судьба. Мне не на что жаловаться. Весь вопрос в том, как на это смотреть, Конрауд. Я на это смотрю вот так и хочу, чтоб и ты тоже так смотрел.

–Так смотреть?– воскликнул Конрауд.– То есть мне просто смириться? И ты собираешься смириться?

–Это единственный вариант,– ответила Эртна.

–Должны быть и другие варианты, Эртна, наверное, это можно как-то победить.

–Нет,– ответила Эртна,– нельзя. Единственный способ победить смерть – это смириться с ней.

Он часто вспоминал, как они сидели в темноте гостиной и обсуждали весть о том, что Эртна обречена. Вспоминал, как мужественно она держалась, пытаясь облегчить его горе и тревогу, словно ее собственные чувства были второстепенны. Может, этому она научилась за годы работы врачом, при постоянной близости смерти. А может, будучи матерью, она научилась в первую очередь думать не о себе, а о других.

Дальнейшее произошло удивительно быстро. Они позвали Хугоу на разговор и объяснили ему ситуацию. Он выслушал это с холодным спокойствием врача, хотя ему и стало не по себе от известия, что его родная мать находится в таком состоянии и надежд на выздоровление нет.

Эртна отошла от дел, и Конрауд оставил работу в полиции и вышел на пенсию, и они все время проводили вместе. Он возил ее на природу, в длинные и короткие путешествия, где они ночевали в хороших гостиницах или на уютных хуторах. Они ходили в те места, куда раньше все время собирались, да так и не могли собраться. Она не хотела в хоспис – хотела провести последние дни жизни дома, в районе Аурбайр. Спальню превратили в больничную палату, где Конрауд и Хугоу день и ночь заботились об Эртне и давали ей морфий, чтоб она не мучилась понапрасну.

После ее смерти начались горестные дни, превратившиеся в недели и месяцы, которые дали ему понять, как же сильно его поддерживал сын – тот сам боролся с глубоким горем, но день и ночь хранил его благополучие, да таким образом, что он почти не замечал этого.

И вот, Конрауд остался в доме один: унего не было больше ни работы, ни супруги, он больше не обеспечивал семью. Словом, больше у него ничего не было. Его жизнь за короткое время так круто переменилась, что ему стало казаться – у него и жизни-то больше не осталось. Он бродил по дому – а там повсюду была Эртна: фотографии, картины, книги, мебель – все принадлежало ей, каждая вещица навевала воспоминания об их совместной жизни. Он не хотел другой обстановки, но когда прошли месяцы, а ситуация осталась такой же, Хугоу стал предлагать ему что-нибудь изменить – вплоть до того, что предлагал продать дом и переехать на новое место. Конрауд и слышать об этом не хотел. Больше Хугоу о таком не заговаривал, почувствовав, что отцу нужно время, и больше не поднимал вопрос о переменах.