Возле моста увяз в грязи самосвал — видно, на повороте его занесло. Машина юзом сползла по глине к самой воде и угодила бы в реку, когда б не старая баржа, стоявшая тут на приколе. Мужичишка какой-то в одеревеневшем брезентовом дождевике размахивал руками и кричал зловредным голосом, что он дойдет до самого Аникеева, если не выше. Шофер самосвала тоже кричал. Ему надо было ссыпать гравий, облегчить машину. Если зловредный мужичишка не даст передвинуть в сторону эту трухлявую посудину, шофер ссыплет гравий прямо на баржу. И все другие — человек десять шоферов — кричали тоже, кляли последними словами дождь, дорогу, бога, богову мать и даже самого Аникеева. А Карякин твердил свое — навязалась ему эта строчка: «Республика строится, дыбится. Республика строится, дыбится…»

В горисполкоме рабочий день только начался. Стояло то время утра, когда в памяти были еще вчерашние тайные поцелуи, вчерашний тяжкий разговор со свекровью, вчерашние мысли о парнях из книги Ремарка и о картошке, которая скоро кончится, а до новой еще далеко. Что же до ассигнований на благоустройство и другие дела, то ничего такого пока еще не было ни в памяти, ни на душе.

Пока председатель еще не пришел, Карякин вышел и сел на скамье покурить и додумать то новое, что несколько лет копилось в нем, а оформилось в радость только теперь.

Священник занимал его все больше. Карякин опасался, что тот не поймет перемены. От новой жизни, куда одной ногой он ступил, его могли оттолкнуть. Вспомнился Карякину листок, который принесла от него Надежда, — чертеж и расчет. В дорожном отделе сказали так: «Хороши же мы будем, если чинить мосты начнем по указке попа. Вы что, шутите? Это же политическое дело!» И сделали все наоборот. Ему будет трудно, что и говорить. «В школу бы его, преподавать математику», — подумал Карякин неожиданно. Но эта мысль показалась слишком странной даже ему.

2

— Ты идеалист, — говорил ему Иван Сердюк.

Иван был молчун. В его голове мысли не проносились метеоритным дождем, как у людей легких. Мысли Ивана были капитальны. Когда он думал, у него работали желваки.

— Ты идеалист, — повторял Иван Сердюк и больше не прибавлял ни слова.

А Володька Карякин лез в драку. Что значит идеалист? Понимать ли так, что он, Володька Карякин, разделяет взгляды Платона, этого злейшего врага материализма и афинской демократии?

— Валяй теперь про Платона! Ты что, уже до буквы «П» дошел?

Замечание Ивана было справедливо и оттого еще более колкое: действительно, Володька вызубрил больше половины философского словаря. Друзья лежали на охапке соломы и смотрели в открытую дверь сарая, где видно было небо, все в звездах. За сараем под опилками лежали четыре связки гранат с запалами и бутылки с горючей смесью — их боевое снаряжение. Через час-полтора, только скроется луна и станет темней, им предстояло дело: уничтожить немецкую автоколонну.

— По-твоему, если я верю в справедливость, значит, я идеалист?

— Ну вот! Пошел опять путать! О справедливости мы потом потолкуем, когда победим. А пока нам нужна только ненависть.

Опровергать это было нельзя. Володька долго молчал. Наконец он сказал очень робко:

— Это узкая мысль…

Он ожидал, что Иван высмеет его за книжное выражение. Но тот молчал.

— Если мысль только практическая, она всегда узкая.

Потом опять они долго молчали. В сарае пахло соломой. В знойном запахе соломы хранилась память о солнце. Небо в проеме двери было блистательно от звезд. Память о солнце была для ребят и в этом ночном небе: через три-четыре часа солнце взойдет, как всегда. Для них ли?

— Сейчас нужна только ненависть, — терпеливо повторил Иван. — Иначе не победить.

— Узкая мысль, — терпеливо повторил Володька. — Фашистам перед атакой дают водку. Ну и что? Атаку можно выиграть. Но войну они не выиграют все равно.

— Слова! — вздохнул Иван. — Ты что же, пойдешь сейчас на задание — историческую справедливость с собой понесешь? Вместо гранат…

— Просто надеюсь, что меня не убьют. Это несправедливо будет. А раз так, не должны убить — вот и все.

Иван поднялся на локте. Его насмешка была уже наготове, но Иван почему-то ее придержал.

— Да? — спросил он с самым неподдельным интересом.

Иван был старше лет на пять. Со дня, когда он, убежав из плена, постучался однажды ночью, и Володька открыл незнакомому, и отхаживал его, и прятал, и они задумали собрать свой партизанский отряд, — все это время Иван был для Володьки авторитет и власть. С ним можно было поспорить, поругаться даже, но за широкой его спиной Володька чувствовал себя вольней и надежней. Теперь что-то менялось.

Когда луна ушла, сделалось так темно, как никогда до того. Иван с Володькой шли через обширное поле, выжженное огнеметами во время боя, который был тут при отступлении наших войск. Ночь стояла дикая. Выжжено было не только поле, мир целый был сплошь одна чернота. Удивительным и непонятным казалось им самим, каким образом в неживом царстве очутились они, два живых человека.

Иван двигался бесшумно и быстро, с легкостью, очень неожиданной в нем. В противогазной сумке он нес бутылки с горючей смесью, в руках — по связке гранат. В сердце своем Иван нес ненависть к врагу. Из всего, чем наделен человек, только ее одну, только ненависть он избрал своей хранительницей. Он имел право на это. То был выбор по естеству и был единственно правильный. Для него…

Володька на каждом шагу спотыкался. Щуплый и верткий, он оказался раздражающе неуклюж, нескладен, как суматошный провинциал в столице. Два или три раза Иван на него оглянулся, но ничего не сказал и не убавил шага. Володька понимал: так надо. Он поспевал как мог. Гранаты ему мешали. Он заткнул их рукоятками за пояс, потому что руки у него были заняты. В руках Володька нес свои ботинки, которые он снял, считая, что босиком бесшумней.

В сердце своем он нес веру: все будет как надо. Сейчас они тарарахнут по этой колонне — во будет весело! Взрыв! Еще взрыв. Пламя. В щепки все, в пыль, вдрызг. Фрицы бегут в одних подштанниках — потеха! А партизан не полк и не взвод. Их всего двое. Они убегут, да и все!

Позднее, когда можно будет не соблюдать конспирацию, Володька обязательно расскажет про это Маше. Если на то пошло — Володька, может, потому и отправился на это дело, чтобы потом рассказать о нем Маше. Что, не может так быть? Откуда вы