Жилось бы ему и вовсе хорошо, когда б не отец Александр. У Кирилла были с ним терпимые отношения, но почему-то он Кириллу мешал жить. Кирилл испытывал на себе его влияние, хотя в чем оно состояло, он не мог бы сказать. Он только чувствовал, как нет-нет да что-то коснется его души. Совесть ли? Но совесть его спокойна. Сомнение? И сомнений не было у него. Одно только ясно было: нехорошо. Неудобно было на душе, неуютно, как в сырой и ветреный день.

Постояв с минуту, подумав, Кирилл тряхнул, наконец, шевелюрой и вернулся.

— Ну что? — спросил дьячок.

— Ушел. Между прочим, не домой пошел, в обратную сторону.

— На пустырь ходит, — сказал Сидор. — Мне с колокольни видно.

— А! Ладно! — махнул рукой Кирилл.

Отец Александр пошел не домой. Но и к будке своей он не пошел тоже. Мимо старого колодезя, вниз по речке, но не к мосту, а в слободку на этом же берегу. Здесь он долго искал нужный ему дом, терпеливо искал, ни у кого не спрашивая, надеясь только на догадку. Наконец он остановился перед старым бревенчатым домом с геранью в окнах. Бойкая собачонка бросилась ему под ноги, вышла женщина с ведром. Увидя священника, женщина поспешно отставила ведро в сторону и запахнулась в платок.

— Карякин Владимир Сергеевич тут живет?

Женщина долго еще смотрела на священника. Вид ее выражал испуг.

— Тут, тут, — опомнилась она наконец. — То есть жил тут. Теперь не живет.

Как-то нехорошо, слишком уж несвободна была с ним эта женщина. Врет с испугу? А может, правду говорит. Выяснять было ему неловко.

XV. ДЛИННОЕ НЕНАСТЬЕ

1

День шел плохой. Целую неделю до того жарило солнце, отчаянные люди купались в реке. Это объяснялось антициклоном, нисходящими потоками, повышенной барометрией и чем-то еще. Фенолог Евлампий Зобов писал в газете про небесную голубень, про какую-то юлиную стукатень и спешил удивить, что последний раз такая дивная стукатень имела место семьдесят лет назад. О наступлении теплых деньков сообщалось с большим чувством: «Лето вступило в свои права». Из «Времен года» Чайковского передавали только летние пьесы, хотя не кончился еще май и по календарному плану следовало передавать пьесы весенние.

А потом случилась какая-то прорва: ветер, дождь, холод. Это объяснялось арктическим циклоном, восходящими потоками, пониженной барометрией и чем-то еще. Фенолог Евлампий Зобов спешил обрадовать, что последний раз такой резкий перепад наблюдался девяносто лет назад. Диктор радио сообщал бодрым голосом, что против всякого ожидания «осень вступила в свои права». А около водоразборных колонок женщины, одетые в ватники, поговаривали об атомных взрывах.

Карякина вызывали в горисполком. Это было непонятно. В гороно или горком было бы понятно, а в горисполком — нет. В общем-то причина была известна — публичный спор с попом. Но горисполком как-то сюда не подходил.

Этот публичный спор сделал его известным. Карякин посмеивался — калиф на час! — а сам все дивился этой своей популярности. Теперь в городе его знали всюду. На стройке, когда он шел в вечернюю школу, ему кланялись даже те, кого он никогда не знал. В гороно ему сказали, что да, плохо у нас еще поставлена атеистическая работа и не согласится ли Карякин занять руководящую должность, с тем чтобы взять на себя этот сектор работы и за него отвечать. В горкоме ему предложили перейти на партийную работу.

Тарутин его сторонился, однако не отчужденно, а с почтительностью и недоумением: гляди-ка, хват какой! Одна Вера Владимировна Заостровцева отношения своего не переменила. Она всегда считала Карякина способным человеком, но несколько вольным по части идей. Вера Владимировна вместе со всем коллективом школы будет и в дальнейшем воспитывать Карякина, передавать ему свой опыт.

Карякину от всего этого было очень весело. Так весело, что хоть ходи на руках. Если бы светило солнце, пели птицы и было тепло, можно было бы употребить известный художественный прием, изобретенный телевизионными комментаторами: «Сама природа улыбалась, сияла и ликовала вместе с Карякиным». Но солнце не светило. Тучи летели быстро, как дым степного пожара, и были так низки, что касались трубы теплоцентрали. Они могли навеять только мысль о невозвратности солнца, одну только длинную-предлинную тоску. Карякин шел задворьями вдоль края обрыва. Тропинка вела к мосту. Сразу же у моста на том берегу реки стройка утопала в хляби. За косым дождем все стояло печально, недвижно, безлюдно, недоделано и покинуто в холоде. За оградами по задворьям цвели яблони. Ветер рвал, трепал и гнул их до треска. Был жалок и напрасен этот их цвет. Напрасной была сама весна. Ветер на юру охватил Карякина с новой силой, так что пришлось спрятать голову в плащ и даже присесть немного. «Республика строится, дыбится…» Он забыл, как там дальше у Маяковского, а все повторял без конца эту строку.

Непогода была ему кстати. В непогоду хорошо бывает оглядеться и немного подумать. В жизни что-то менялось. Пока видишь это со стороны, видишь и сознаешь себя умным. Но только дошли перемены до тебя, и покоя нет, и даже мудрости твоей тоже как бы нет.

Карякин не мог забыть, как слушали его люди. Конечно, это льстило ему, но больше поднимало его другое: люди стали умней, и он этим людям свой человек, очень нужный. Восторг от такого открытия был тем глупее, чем понятней и проще все обстояло: не хватало еще того, чтобы люди не умнели, а дурели и чтобы он, учитель, оказался не нужен. Но у Карякина были причины отнестись с подъемом даже к таким простым вещам.

Чувство его было похоже на то, какое он испытал однажды, встречая одну девушку, теперешнюю свою жену. Стоял такой же пасмурный и холодный день, люди на перроне жались от ветра. Были жалки и напрасны их цветы, поникшие в ожидании. А Карякин страшился момента, когда поезд подойдет и он увидит в окне свое счастье. Ведь на счастье, как на солнце, нельзя смотреть в упор. Поезд никак не шел. Но Карякин знал, что где-то очень близко, за рыжей водокачкой, за путаницей подъездных путей, за изгибом дороги у лесоторгового склада, оно идет.

Сейчас приближалось к нему другое. Когда-то в прежние годы он, размышляя о жизни, выработал для себя взгляд, который назвал «моя вера». Эту веру он потом потерял. Теперь же будто кто сказал ему: «Нашлась твоя ценность». И он чувствовал, будто сейчас, стоит только спуститься к реке, к