— Судьба — понятие материалистическое, диалектическое, оптимистическое!

Володька любил вот так — напропалую, без тумана, без предусмотрительного подстилания соломки. Иван Сердюк — жизнь свела их опять, в университете они учились вместе — смотрел на Володьку как на помешанного. Преподаватель усмехался. У него был такой прием: встречая отпор, он многозначительно усмехался. На Володьку этот прием не действовал.

— Какое же тут мистико-идеалистическое содержание, если это понятие о человеческой жизни, взятой целиком? Со всем, что в ней познано и видится ясно. Со всем, что не познано и кажется нам таинственным. Говорят, человек — хозяин своей судьбы. Может быть… Идем впереди судьбы, ведем ее за собой. Но та же самая наша судьба одновременно идет и впереди нас, а мы почтительно движемся следом. Пушкин придумал Татьяну и повел ее за собой из главы в главу. А потом Пушкин разводит руками: «Моя Татьяна выходит замуж! Этого я от нее не ожидал!» Кто же кого вел из главы в главу? Вот и у человека так же с его судьбой. Судьба — вещь поэтическая. Не постичь ее одним рассудком, а только с сердцем вместе. «Мистика!» — объявляют нам. Но кто такой Бетховен? Это колдун: берет вашу душу и делает с ней что хочет. В средние века его сожгли бы на одном костре с Джордано Бруно.

— Путаешь! — вмешался Иван Сердюк. — Джордано Бруно тут ни при чем. Володька, ты все путаешь!

Он делал вид, будто участвует в споре. Но заботился Иван не об истине, а о Володьке. Надо было увести разговор в безобидность, а лучше — вовсе его прекратить. Но Карякин предостережения не понял.

— Я отвлекся, прошу извинить. Речь идет о судьбе. В этом слове есть боль ума, есть музыка. Глухие и слепые велят выбросить его из языка. Во славу материализма… Черт бы побрал этих тупых дураков!

— Володька, замолчи! — вскочил Иван, видя, что не до намеков уже. — Ты сумасшедший!

— Не мешай, Иван, я тебя очень прошу. Иначе я буду орать, и придется затыкать мне рот.

Иван перестал усмехаться — он струсил.

А Карякин вдруг умолк на полуслове, вышел в гардероб за плащом, а оттуда в дождь, в ненастный промозглый день — точно такой, каким был счастливый понедельник в начале этой главы.

В общежитии лежала ему телеграмма:

«Если ты меня еще не забыл приди Курский вокзал пятницу поезд 72 вагон 6 — Белла».

Опять все ему припомнилось, и все опять поднялось в нем. Он вспомнил, как делала она короткое движение головой, отбрасывая назад волосы. Взгляд ее был живой, мгновенный. Смех ее был сердечный. Вспомнилось, как часто ловил он себя на мысли, что она могла бы быть ему подругой.

«Не надо искушать судьбу, — не подумал, а почувствовал он. — Не надо ее искушать». Маша два года уже как вышла замуж. Из свиты поклонников она выбрала Андрюшку Калача, который по уму, по взглядам и по уровню души больше всех подходил ей, Маше. В выборе была своя мудрость: Маша жила счастливо. Разве цель не в счастье? В этом качестве, устойчиво благополучная, довольная жизнью, она вышла из Володькиной души так просто и так естественно, будто встретились двое на случайном полустанке и разъехались с тем обычным друг о друге воспоминанием, в котором ни зло, ни добро, а только странная отдаленность.

Судьба, терпеливая нянька, все еще вела его. И ведь подумать только, какой такт у нее при этом! Не сразу после замужества Маши, не тотчас, а спустя два года объявилась опять эта девушка, скорая и веселая умница!

Было сказано уже про радость, как Володька ее встречал на вокзале и что думал. Белла ехала через Москву в Ригу по каким-то делам к бабке. К черту бабку!

Они поженились в этот же день, подкупив женщину в загсе маргариновым тортом. Была свадьба. Все четверо ребят, жившие в комнате, как-то на редкость кстати были приглашены ночевать кто куда. И была у них брачная ночь. И веселье, и песни на другой день и на третий. И все другое, незабываемое, чему полагается быть в таких случаях, было у них.

Благословенно будь всякое время. На рассвете мы встретили нашу любовь. Может быть, на рассвете она от нас и уйдет. Оба рассвета наши.

Помнится мне девочка. Легкая-легкая, милая-милая. Радость моей души. Она бежала по песчаной косе, а рядом бежало ее отражение.

— Рыжий! Рыжий! — кричала она, замирая от страха, вдруг я ее догоню.

Глупая! Я бы все равно ее не обидел.

Теперь рыжие вошли в моду, а я уже не рыжий. И девчонка эта — не знаю, где она. Кто ее знает! Может, только в памяти у меня, а больше нигде.

…Я бы к юности своей и то не хотел вернуться. Что были бы сейчас для меня ее страдания? Пропустил гол в ворота своей команды — жить или не жить? Витька Козлов прошел мимо меня с насмешкой — убить его или пощадить?

Все это было и осталось в душе. А возвращаться — зачем? Не надо. Время тревог и время покоя, время слез и время удачи. А потом мы умрем. Все очень просто.

Карякин имел достаточную причину забыть про свое красноречие в тот же день. Но у его оппонента оказалась хорошая память. Через день Карякин был приглашен на расширенное заседание кафедры, где специалист по диалектике доложил о нежелательных отклонениях в мыслях некоторых студентов, а также в лекциях профессора Гулейки, который даже в вопросах фонетики и морфологии русского языка ухитряется отыскивать зарубежные авторитеты. Так, некий Бодуэн де Куртенэ едва ли не в каждой лекции профессора цитируется как авторитет и классик. При этом Володькин почти однофамилец полистал свою записную книжку и точно назвал все дни и случаи, когда цитировался этот француз.

Аудитория была довольно большая, так как, кроме профессоров и преподавателей, в зале сидел весь аспирантский состав и много студентов. Карякину было предложено публично изложить свои путаные и реакционные взгляды касательно судьбы. Тот охотно их изложил. Судьба в эти дни повернулась к нему лицом. Это было умное и живое лицо его молодой жены. Он говорил то же, что в прошлый раз, но сама собой ушла из его суждений боль и ушла печаль, остался один свет. Однако специалист по диалектике вторично вынул свою записную книжку и, призвав студента Карякина не хитрить, довел до сведения присутствующих его подлинные воззрения на судьбу.

Карякин развеселился. В этот день он был легкомыслен, как все счастливые.