из опасения, что «понаехавшие возьмут ситуацию в свои руки». На ощущение этих женщин, что их «вытесняют» с их собственных улиц и площадей, воздействовала распространенная в 1990-х годах уверенность, что текущая политическая атмосфера благоприятствует иммигрантам (с тех пор в Нидерландах подобные настроения определенно изменились), а также уверенность, что на практики сообщества влияют практики людей мигрантского происхождения, которые сформировали собственные группы. Эти женщины не разговаривали с «понаехавшими», исходя из того, что «они не говорят с нами». Очень тонкое проведение границ происходило в тот момент, когда они оценивали такие практики, как способы прохождения мимо других на улице, поведение при ожидании в очереди, общение со своими детьми на публике. Новая ситуационная нормальность провоцировала ощущение, что «в один прекрасный день голландцы больше не будут ни на что влиять». Это явная отсылка к властным отношениям. Как утверждала одна из женщин в этой группе, «понаехавшие» уже «кричали, что через несколько лет мы будем приказывать, а вы больше ни на что не будете влиять». Но ответить на вопрос, как именно это будет выглядеть, оказалось сложно: «Что они в самом деле… ну, как все это будет выглядеть? Ну то, что они получат над нами власть, так что скоро мы вообще ничего не сможем сказать…» Неспособность этой женщины сформулировать, что у нее есть и что именно она, по ее мнению, потеряет, отражает нарастающее беспокойство, смешанное с ностальгическим изображением прошлого, где все были «одним».

Именно это беспокойство такие авторы, как Зигмунт Бауман и Ульрих Бек, связывали с поздним модерном – это обеспокоенность тем, что социальная сплоченность, порождаемая структурным контекстом, принципиально изменилась. Линии границ между «мы» и «они» нуждаются в энергичной демаркации, потому что без подобной работы по проведению границ ослабевает ощущение включенности в то или иное сообщество. Приверженность кодам публичного поведения в качестве одного из ключевых элементов данного реляционного контекста принадлежности оказывается возможной лишь в том случае, пока необсуждаемое остается необсуждаемым, пока символизм имеет смысл. Однако ложное представление, что порядок является очевидным и естественным, может сохраняться только в отсутствии чужака, того, кто приходит сегодня и останется завтра (Simmel 1950). Вряд ли нуждается в дополнительном объяснении то, что [классовая] власть в данном случае играет свою роль – районы рабочего класса были местами надзора и контроля, где незадавание вопросов являлось эффективным инструментом поддержания социальной стратификации, характерной для эпохи индустриализации.

Городским жителям из среднего класса часто удавалось избегать социальной контаминации с более низкими социальными слоями (Butler and Robson 2003), что могло сигнализировать о наличии работы по проведению границ и по линиям расы и этничности – как это было в Нидерландах, порой в Германии, а также в Бельгии, Франции, Великобритании и северных странах Западной Европы. Эти представители среднего класса могли обустраивать свои убежища (Atkinson 2006) или создавать закрытые сообщества (gated communities) (Caldeira 1996) в прямом или символическом смысле (Giustozzi, Blokland and Freitag 2016), или же они просто могли перебираться в зажиточные зеленые пригороды. Предпринять вхождение в реляционные контексты, где вы обладаете ощущением принадлежности, легко, поскольку ваша прямая конфронтация с разнообразием жизненных стилей ограничена и является вопросом выбора: вы можете выйти, чтобы наслаждаться разнообразием городской жизни, а затем вернуться по собственной воле. Разнообразие может превозноситься как празднество, как карнавал, далекий от повседневной рутины. Можно ощущать себя комфортно и быть «в теме», можно чувствовать себя в домашней обстановке и осуществлять ее на практике. Но для людей, обладающих подобными привилегиями, нет нужды задаваться более глубокими вопросами о включении и исключении, поскольку это потребление разнообразия обходится малой ценой, небольшими рисками и очень малым воздействием на существующее состояние распределения ресурсов. Властная позиция представителей среднего класса в социальной структуре общества позволяет им наслаждаться разнообразием как формой мультикультурного поведения таким образом, что разнообразие не оказывается вызовом для их структурных преимуществ. Перформанс жесткой работы по проведению границ, конечно, имеет место и среди средних классов, причем он осуществляется напрямую, посредством их практик, как это было в случае с квартальным надзором в Нью-Хейвене, который вызывал полицию, сообщая о чернокожих как «подозрительных». Движения NIMBY (not in my backyard – «только не у меня во дворе») являются хорошо известными примерами способов, при помощи которых состоятельные жители мобилизуются против присутствия [на их территории] социальных служб, мест временного проживания, приютов для бездомных и т. д., то есть инфраструктуры для тех людей, которых состоятельные лица четко обозначают как не «принадлежащих» [к их сообществу] (а следовательно, им необходимо отправиться в какое-то другое место). Подобный способ реакции может быть гораздо более незаметным и тонким, как в случае с поведением родителей в школе моей дочери. Бессчетные свидетельства повседневного расизма вновь и вновь демонстрируют, как происходят подобные процессы.

Однако объяснение этого не всегда заключается просто в ксенофобии, страхе социального смешения и т. п. В действительности те, кто отделяют себя от остальных в социальном и пространственном отношении, могут легко оказаться самыми толерантными, когда речь идет о нормах и ценностях; в этой сфере они с наименьшей вероятностью будут утверждать, что другим следует адаптироваться, изменяться, становиться «как они». Занимаемая ими господствующая позиция не требует от них поступать так, пока ощущение безопасности и уверенности находится на их стороне «поля игры». В действительности они даже могут не определять социальный мир как «поле игры», на котором другие имеют значение. Если (и это вопрос эмпирического характера) создание доминирующими группами во многих городах социально гомогенных «островов» сейчас переживает подъем в сравнении с предшествующими десятилетиями послевоенного периода, то было бы закономерно порассуждать о том, почему это происходит, в контексте сообщества (понимаемого в том смысле, в каком мы до сих пор формулировали это понятие). В последней главе я очерчу основные контуры своей скромной теории сообщества как городской практики, а затем напоследок предложу несколько гипотез по поводу того, почему готовность участвовать в работе по проведению границ представляется сегодня столь высокой, а в особенности почему в практиках исключения по-прежнему участвуют даже те, кто не ощущает непосредственную угрозу (то есть угрозу на уровне их повседневных практик) от присутствия других, с которыми, как они полагают, они не могут себя отождествлять или которых они не хотели бы видеть частью своего сообщества.

7. Заключение

Работа по проведению границ всегда и везде соотносится с сообществом. Вполне возможно, что и возобновившуюся в социальной науке обеспокоенность темами сообщества, принадлежности и схожими идеями «единения», и сосредоточенность социальных наук на границах и различениях необходимо рассматривать в контексте трансформации понятия «различия». Его определение с помощью стандартных категорий представляется все более сложным. Нарративы принадлежности посредством пускания корней, похоже, утрачивают свою ценность в ситуации, когда так много людей пускаются в путь или постоянно находятся в пути (en route).

Как было показано в самом начале этой книги, городские администраторы и политики выражают обеспокоенность по поводу того, что они называют «упадком сообщества в большом городе». С неолиберальной точки зрения инициативы государства и органов управления по укреплению «сообщества» на локальном уровне направляются желанием повысить самоэффективность на том основании, что людям следует помогать себе самостоятельно, а не надеяться на государство. С консервативной точки зрения, ощущаемое исчезновение сообщества в городских районах и крупных городах приводит к появлению страха перед «моральными джунглями» и риска, что поведение, которое требуется сдерживать посредством закона и порядка, станет нормативным. Эксперты социал-демократического толка и политики с левого фланга стремятся стимулировать развитие сообщества на локальном уровне в качестве одной из составляющих прогрессивного проекта по формированию местных инициатив или низовых движений за политическое изменение. Можно утверждать, что все эти опасения, а равно и все эти желания сделать «что-то» не слишком полезны либо попросту ошибочны. Хотя критически настроенные исследователи-урбанисты привычно занимают стороннюю позицию, объявляя, что специалисты-практики и политики вообще неправильно смотрят на вещи, это не превращает нас в публичных интеллектуалов (которыми мы, социологи, хотели бы стать). Вместо вердиктов по поводу озабоченности людей относительно сообщества я утверждала, что большего внимания требует само определение сообщества – если не в академических кругах, то определенно в публичном дискурсе. Главной