помощника доктора Франкенштейна или же Лона Чейни в фильме «Горбун Собора Парижской Богоматери». Его спина изгибалась, как въездной пандус фривея. Он согнулся пополам, как будто его только что пнули ногой в солнечное сплетение. Его волосы напоминали пену на бокале пива. Лоб был наклонным, как Пизанская башня, а надбровные дуги выдавались вперед, как будто их распирали газы. Один глаз, мутный от катаракты, был ниже другого. Нос – красный и сморщенный, как увядшая роза. Губы тонкие, как у собаки, зубы, как у лося, всю свою жизнь жевавшего табак. А его подбородок испустил дух еще в материнской утробе. Он сипел и свистел, как больной эмфиземой на съезде политической партии.

При всем при этом он производил приятное впечатление, как партнер по свиданию вслепую.

– Добро пожаловать! – произнес он, буквально лучась гостеприимством и радушием.

– Доктор Мофейслоп, я не ошибся? – спросил Саймон.

– О, нет, да благослови Бог ваше сердце, – ответил старик, – я всего лишь его секретарь и домашний слуга. Мое имя Одиомзвак.

«Не иначе, как родители ненавидели его», – подумал Саймон, проникаясь к старику сочувствием и симпатией. Он на собственной шкуре знал, что такое иметь родителей, которые на дух не переносят собственного ребенка.

– Входите, входите, – сказал Одиомзвак. – Все трое.

Он протянул руку, чтобы погладить Анубиса. Тот высунул язык и зажмурился, как будто и впрямь хотел, чтобы его погладили. Саймон решил, что его опасения были напрасны. Собаки легко угадывают, какой человек перед ними, хороший или дурной.

Взяв из подставки рядом с дверью пылающий факел, Одиомзвак повел их по длинному узкому коридору. Вскоре они пришли в огромную комнату с черными гранитными стенами и мозаичным полом. На другом конце комнаты, как и предполагал Саймон, располагался огромный очаг. Никакой свиной туши на вертеле там не оказалось, а вот котел с дымящимся супом был. Рядом стоял высокий худой человек, носатый, с высоким лбом, и грел у огня руки и хвост. На нем были меховые домашние тапки, штаны из медвежьей шкуры и длинная, ниспадающая складками мантия, которую украшали изображения циркулей, компасов, подзорных труб, микроскопов, хирургических скальпелей, пробирок и вопросительных знаков. Разумеется, последние выглядели иначе, нежели на Земле. На Докале это была картинка стрелы, готовой в любой момент вылететь из лука.

– Добро пожаловать, добро пожаловать! – произнес высокий мужчина и, вытянув руки и растопырив пальцы, шагнул навстречу Саймону. – Я рад тебе, как голодный – пище!

– Кстати говоря о пище, я умираю с голода, – признался Саймон.

– Ничего удивительного, – ответил Мофейслоп. – Я наблюдал в подзорную трубу за тем, как ты медленно поднимался вверх по склону. Скажу честно, в иные моменты мне казалось, что ты не дойдешь.

«Тогда какого дьявола ты не выслал мне навстречу отряд спасателей», – подумал Саймон. Впрочем, вслух он этого не сказал. Разве можно ждать от философов, чтобы они вели себя как обычные люди?

Саймон сел на скамью за длинный и узкий сосновый стол. Одиомзвак засуетился, готовя для гостей трапезу. Он даже поставил на пол две миски для питомцев Саймона. Пища был простая и состояла из ломтей свежеиспеченного хлеба, козьего – судя по ядреному запаху – сыра и супа. В суп, похоже, были добавлены какие-то травы и бобы, а также плавали куски мяса. Последнее на вкус напоминало свинину с табачным душком.

Саймон ел до тех пор, пока его брюхо не запросило пощады. Одиомзвак принес бутылку луковой водки, хотя, если честно, Саймон не слишком жаловал этот напиток. Однако он пригубил его из вежливости, после чего по просьбе любопытного мудреца исполнил несколько песен на банджо. При звуках сего инструмента Анубис и Афина поспешили удалиться в дальний конец комнаты, а вот Мофейслопу и Одиомзваку музыка, похоже, доставила удовольствие.

– Мне особенно понравилась последняя вещь, – сказал Мофейслоп. – Но меня заинтересовал в первую очередь текст. Ты не мог бы перевести его для меня?

– Я только что собирался это сделать, – ответил Саймон. – Его написал древний поэт по имени Бруга, мой любимый автор. К сожалению, – хотя, кто знает, может, оно даже к счастью, – у вас на Докле нет телевидения. Поэтому я должен объяснить, что это такое, и что такое ток-шоу и рекламные паузы. А также про трех гостей, участников шоу, кто они и откуда.

Один швейцарский аристократ, барон Виктор Франкенштейн, сделал из кусков плоти, которые он откопал на кладбище, человека. Никто не знает, каким образом ему удалось вдохнуть в этого лоскутного монстра жизнь, хотя в фильме показывали, что он сделал это с помощью удара молнии. Монстр сбежал и, съехав с катушек, убил нескольких человек. Барон попытался выследить его и в какой-то момент гнался за ним по арктическим льдам, хотя в фильме не было никаких саней и собачьей упряжки.

Лазарь – это молодой человек, умерший давным-давно в стране, которая называлась тогда Палестиной. Некий человек по имени Иисус Христос воскресил его, вернув к жизни. Позднее Иисус был убит, однако воскресил самого себя. Но перед тем, как ему быть убитым, судивший его Понтий Пилат спросил у него: «Что есть Истина?». Иисус ничего не ответил, то ли потому, что не знал ответа, то ли потому, что Пилат не стал дожидаться и ушел. После этого Иисуса возвели в ранг божества, и самая важная религия на Земле получила его имя. По идее, ему полагалось знать, бессмертен человек или нет. По крайней мере, поэт Бруга исходит из того, что он это знал.

Внимание, только на нашем канале!

Ответ на вопрос, что вы все задавали!

Сегодня вам ответят с экрана

Те, кто там побывали, – без лжи и обмана!

Грим, софиты, фанфары, камеры…

Зрители в предвкушении замерли.

Аплодируйте Джонни, сегодня он с нами.

Джонни сейчас нам гостей представит,

И после реприз и рекламного ролика

Вас ждут байки из склепа – и не только!

Но монстр Франкеншейна – «для вас я Фред» —

Уже сказал свое твердое «нет».

Он помнит, как сани ползли еле-еле,

Как собаки и сердце от крови алели…

«Виктор, скотина, меня чуть не жахнул,

Мол, я его телку до свадьбы трахнул.

Нашел кому верить! Полумертвой телке!

Впрочем, теперь мне уже без толку».

А теперь, друзья, что нам Лазарь скажет?

«Что? Если честно, не знаю даже.

Помню, что околел, как бобик.

Мне б горяую бабу в холодный гробик!

Согревшись, я точно восстал бы сразу.

А