В советском мире, в котором жили все современники Рыковой, “прямая речь” годилась лишь для писания в стол, чему переводческая школа обязана своим небывалым расцветом.

Заведомо подцензурная, сложнейшая иносказательная речь, без единого прямого слова, вся построенная на вынужденной или нарочитой недоговоренности, на изысканных реминисценциях и карикатурных советизмах, на перепадах от грубого, явственного к тонкому, едва ощутимому, на отсылках к отсылкам, стала достоянием ленинградских литераторов – ровесников века. Созданный ими эвфемистический язык, замечательно новый и совершенно русский, был, несмотря ни на что, чуть иностранным – хотя бы по ограниченности своего бытования – и словно предназначенным для переводов. В них он и остался.

Рыкова переводила со всех языков, которые полагалось знать образованному человеку, – с французского, итальянского, английского, немецкого: Гюго и Лафонтена, Макиавелли и Монтеня, Ларошфуко и Клейста, “Короля Джона” Шекспира и “Опасные связи” Шодерло де Лакло. Каждый из этих трудов стал классическим, но гениальнее всего получился роман Лакло. Головокружительные словесные пируэты в речах маркизы де Мертей и виконта де Вальмона, президентши де Турвель или госпожи де Розмонд с их единством назидательности и иронии, аристократического и простонародного были обычной практикой того круга, к которому принадлежала Рыкова. Шутки ее ближайшей подруги, легендарной Тоти Изергиной, жены директора Эрмитажа, академика Орбели, как афоризмы из “Горя от ума”, расходились по городу и повторялись десятилетиями. Подобно пушкинскому герою, который всю жизнь изучал только одну книжку – “Опасные связи”, – новые поколения, воспитанные на рыковском Шодерло де Лакло, считали этот роман вершиной письменности и устным преданием одновременно.

Гляжу на свой текст двадцатилетней давности и вижу, что он совсем про “эх, как сказал”. И еще вижу, что Леон отменяется. Всё, что можно не чисто личного, а познавательного, вытащить из моих о нем воспоминаний, – всё это теряется рядом с любой, самой мелкой частностью, которая осталась от Рыковой. Уж не говоря о том, что Леон устраивал экскурсии по мифу Орбели, – а Рыкова в нем жила, в буквальном смысле: Изергина ушла замуж из их общего с Надеждой Януарьевной дома.

– Как жаль, что вы не застали Тотю, – говорила мне Н.Я. – Вы бы непременно с ней подружились.

По части “эх, как сказал” Тотя была королевой, но “всё забывается, мой ангел, не моя в том вина”, из многочисленных ее бонмо я помню членов политбюро, которых она называла “наши корнеплоды”, и то, что фараоны правили тысячелетиями, поэтому надо запастись терпением. И еще историю о том, как зимой на даче в Комарово Митя с другом собрались навестить Ивана Алексеевича Лихачева, там, видимо, у кого-то гостившего. Тотя им говорит: поезжайте на лыжах, здоровее будет. Митя идет в чулан, а в нем только одна пара лыж. “Какая удача, – обрадовалась Тотя. – Один встанет на левую лыжу, а другой на правую, вторую ногу каждый подожмет под себя. Так и поедете. Может, Иван Алексеевич, наконец, обратит на вас внимание”.

Аттическая соль тут была в том, что Лихачев любил не просто мальчиков, а инвалидов. Иван Алексеевич из круга Кузмина и вообще пленительный ленинградский миф, легендарный переводчик и поэт. Это его душераздирающие стихи:

Мертвый Мишенька среди аллеек

Будет поясом притаптывать дорогу,

Мертвый Петечка спешить с венками,

А Володя с подсменой препираться.

Из самого трагического, что сочинили насмешники. Ведь вообще-то он беспощадный остроумец, как и Лев Львович Раков, постоянный герой рыковских рассказов.

Интеллектуал и красавец, которому жена Эйзенхауэра сказала: “Мистер Раков, вы единственный мужчина в СССР, умеющий носить шляпу”, Лев Львович – совсем рядом с Кузминым, он живет в его стихах и дневниковых записях, ему посвящен “Новый Гуль”. И мифу Орбели Раков не чужой, он там и герой, и рассказчик, историю с защищенными в 1937 году дворянами, со слов Ракова, работавшего ученым секретарем в Эрмитаже, мне рассказывала и Н.Я. Только в ее, т. е. в раковской версии у этой истории было продолжение, которое Леон то ли запамятовал, то ли постарался забыть за неприглядностью: оградив сотрудников от власти, Орбели вскоре, чем-то раздраженный, сильно раскричался, пообещав затравить их собаками, что не было “эх, как сказал”, никакой метафоры: страшные псы бегали ночью по первому этажу Эрмитажа, защищая музей от воров. Так что сатрап был все-таки Иосиф Абгарович, не как Иосиф Виссарионович, конечно, но как Кирила Петрович Троекуров, в лучших русских сатрапских традициях.

Надо сложить в кучку воспоминания о Рыковой. Но сначала закончу с коммерсантовской статьей. Там еще было такое:

На глазах исчезающее прошлое можно было реконструировать по ее речи. Человек редкого ума и образованности, она не доверяла всему абсолютному и беспрестанно утверждала всё относительное, с одинаковой, почти пародийной страстью и в то же время ласковой, примирительной беспомощностью восклицая: “я ненавижу пошехонский сыр”, или “я ненавижу динамичную живопись”, или “я ненавижу русскую идею”.

Почти всегда безобидная, ненависть у нее была неизменно торжественной: “Золотой хоругвью пронести / Можно человеческую злобу” – описывала она свои чувства к победившей советской власти в стихотворении конца двадцатых годов. Русскую идею она и в самом деле не жаловала, как, впрочем, и динамику в живописи, “обожая” любую статику: кватроченто и леонардесок, “Юдифь” Джорджоне и “Святую Агату” Луини, которая “с таким равнодушием глядит на свои отрезанные груди”, авангард двадцатых и особенно сюрреалистов, вообще всё с некоторым сдвигом, всё метафизичное и двусмысленное или даже просто похабное – то, что сейчас любят многие, совсем иначе, впрочем. Но разницу объяснить невозможно: это умерло вместе с Рыковой.

Про русскую идею скажу подробнее. Ее в поэзии, от Пушкина до символистов и дальше, она любила как стихи – и ненавидела как идею. То, что хорошо в искусстве, плохо в политике, и наоборот – Надежда Януарьевна страстно исходила из этой максимы.

Главное тут – страстность. Про нее у Рыковой есть чудесный рассказ, не раз мною от нее слышанный. Летом 1924 года она гостила у Волошина в Коктебеле, где в это время собрались Брюсов с Адалис, Остроумова-Лебедева, Андрей Белый, другие прекрасные люди, – единственный рыковский мемуар, который она записала по просьбе музея Волошина, иначе бы он сохранился только в памяти ее собеседников, а так есть собственное письменное свидетельство Надежды Януарьевны:

Раз вечером зашел на волошинской даче разговор о сравнительной ценности культур – русской и западной. Со всем пылом довольно самоуверенной и недостаточно “вооруженной знаниями” молодости я, убежденная (а в то время и исступленная) западница, ринулась в