В школе он учился в параллельном классе, и я не помню его работ; его архитектурный период мне также неведом. Я узнал его творчество, когда он стал иллюстратором.

В книжной и журнальной иллюстрации он с самого начала выступил как мастер весёлого гротеска, причём появился в книге сразу со своим готовым, неповторимым наивно-ироническим стилем. Его фигуры приобрели устойчивый, почти не меняющийся тип незадачливых и легкомысленных простофиль, вечно попадающих в пикантные ситуации. Это был целый мир милых дураков, проживающих в смешных кривых домиках с кривыми палисадниками. Они восседали за кривыми обеденными столами, катались на игрушечных пароходиках, летали по небу на расставленных руках, жили в комнатах со срезанной передней стеной на виду у зрителей, наступали на свои игрушечные тени, лукаво выглядывали из-за рамки иллюстраций.

С Евгением Мониным

В издательствах Монин получал соответствующую литературу. Если это были сказки разных народов, то он наряжал своих любимцев в национальные костюмы, при этом без особой заботы о точности. Так им были исполнены немецкие, итальянские, армянские и прочие сказки. Помимо вышеназванных особенностей для него характерна декоративность, плоскостность и своеобразная условная перспектива.

Как фантаст с гипертрофированным воображением он редко рисовал с натуры, а когда это случалось, чаще уже к концу жизни, его пейзажи больше были похожи на рисунки по воображению, чем на натурные штудии. Я иногда работал рядом с Женей и замечал, как редко он смотрит на натуру. Поэтому его пейзажи, всегда очень красивые, имеют условно-неконкретный характер. Казалось, что всё его творчество — весёлая игра, забава весёлого, счастливого человека. На самом деле это была ширма — за ней скрывался тяжёлый долголетний недуг, причинявший ему неимоверные страдания.

После перестройки в 1980-х годах Монин понемногу начал отходить от книжной работы, и его мастерская стала наполняться удивительными темперными и акриловыми картинами. На них ожили те же простаки, но в богатом живописном пространстве. Теперь художник, не скованный полиграфическими запретами, смог развернуть в полной мере свой живописный талант и, свободный от книжных сюжетов, стал придумывать свои или использовать известные латинские изречения. В иллюстрациях к последним Женя показал незаурядные остроумие и изобретательность.

Эти картинки — настоящие шедевры. Они просты по замыслу, игривы по содержанию и удивительно гармоничны по цвету. В них он абсолютно оригинален.

За 20 лет их накопилось огромное количество. Много их было раздарено врачам, которые, к сожалению, не проявили аналогичного таланта и не сумели продлить жизнь замечательного мастера.

Поездка на Байкал

Летом 1963 года у Лосина, Монина, Перцова и меня случилась официальная командировка (за наш счёт) на строительство Братской ГЭС. В Союзе художников готовилась выставка на тему «Стройки коммунизма», и такие командировки выдавались всем желающим. Нашей целью было посетить Иркутскую ГЭС и строившуюся Братскую.

После многодневного путешествия на поезде мы оказались в Иркутске. Этот город ничем особенно нас не заинтересовал. Центр его — обычный центр любого промышленного города, действующая Иркутская ГЭС и пр. Но окраины очень нам понравились своей деревянной архитектурой. Двухэтажные бревенчатые жилые дома, целые улицы таких домов, с обильно украшенными затейливой резьбой наличниками, карнизами и крыльцами. Создавалось впечатление, что хозяева, соперничая друг с другом, украшали всё, что можно украсить. Помимо деревянной резьбы — резьба по жести, настоящие железные кружева на воронках водосточных труб и навершиях дымоходов.

Однако главным предметом нашего вожделения был, конечно, Байкал, где вскоре мы и оказались.

В Листвянке, на берегу Байкала, мы жили около недели; рисовали пристань, рыболовецкие сейнеры, катера, лодки, матросов, грузчиков и даже какого-то капитана. Некоторые акварели у меня сохранились. Ребята эти, праздно шатавшиеся по пристани, охотно позировали, особенно узнав, что их портреты будут представлены в Москве на выставке.

Однажды утром мы обнаружили у причала странный пароходик с низкой кормой и сильно задранным носом с надписью «Комсомолец». Мы узнали, что он вскоре отходит на остров Ольхон. Места ещё есть.

К полудню мы отчалили и медленно поползли по Байкалу. Сейчас я уже плохо помню, были ли на этом корабле каюты, но буфет со столиками там точно был. Мне запомнился обед с каким-то довольно вкусным супом. За соседним столиком оказалась удивительная компания туристов: очень тучный человек, которому трудно было есть, склонившись над тарелкой, стоявшей на столе, поэтому он поставил её на верхнюю часть своего живота; ещё там сидели какие-то две женщины, в дальнейшем исчезнувшие, а четвёртым был худощавый элегантный господин, говоривший с сильным английским акцентом.

Байкал, гуашь

На Ольхон мы прибыли к вечеру. К моему удивлению, пристани там не было. «Комсомолец» встал на якорь метрах в 200 от берега: ближе было мелко. На остров нас доставляли на лодках.

Потешный эпизод мы наблюдали при перегрузке публики на лодки. Когда очередь дошла до толстяка — доктора Лори (его имя мы узнали позднее), — он стал спускаться по навесной железной лестнице спиной к ожидавшей внизу лодке; на последней ступеньке он отставил одну ногу назад, надеясь, что под неё подведут борт лодки, сказал: «Принимайте меня», — и отпустил поручни.

Матрос в лодке в ужасе что-то закричал, но доктор всей тушей упал на него. Лодка сильно накренилась, черпнула изрядно воды; публика, уже занявшая часть сидений, тоже подняла крик ужаса, но, как ни странно, всё обошлось. Лодка с туристами не утонула и все благополучно достигли берега острова Ольхон.

Гостиницы в обычном смысле там тоже не оказалось. Стояли бараки, на столбах сушились сети. Это было хозяйство рыболовецкой артели. Нас разместили в одном из бараков.

Хозяйка, женщина средних лет, крестьянского вида, выдала нам постельное бельё… впрочем, я плохо помню, как и где мы спали, что мы там ели — кажется, омуля во всех видах. Помню, что мы рисовали живописные скалы, купались в очень холодной воде, загорали.

Англичанин назвался Марком Петровичем Фрезером. Он не купался, лежал одетым на берегу. Мы ему почему-то очень понравились, как и он нам. Вскоре наши отношения стали доверительными, почти дружескими.

Доктор Лори, педиатр, в первый же день искупался в холодной воде, перегрелся на солнце и занемог. Он лежал с высокой температурой в бараке на железной кровати, её пружинный матрас провисал до полу. Слава богу, у него оказался полный набор лекарств на все случаи жизни и смерти, а кроме того — большой арсенал сиропов, которые