— Погоди. Я о Винсенте. Он надумал дом продавать — это тебе известно? А ведь не собирался. Почему он изменил решение, а?

— Наверное, счел цену подходящей. Трагедия — она, знаешь, здорово мозги прочищает. Я обратился за кредитом, жду ответ от банка. Деньги, скорее всего, будут.

И Дарк зашагал прочь. Уок дождался, пока он скроется, приник к окну и включил фонарик.

В кухне настоящий погром. Оторваны потолочные панели, расковыряна гипсокартонная обшивка стен. Может, у Дарка были в доме и другие дела, дополнительные; но главная его задача — это ясней ясного — поиски некоей миниатюрной вещицы.

* * *

Монтана истекала летом, как кровью. В Кейп-Хейвене все происходило постепенно, а здесь первые капли мигом трансформировались в артериальную пульсацию мутных зорь и угрюмых сумерек.

Дачесс получила весточку от Уока — простой снимок, сделанный с хайвея не доезжая Кабрильо. На обратной стороне дрожащая рука вывела синими чернилами: «Я думаю о вас обоих. Уок»; почерк был столь корявый, что Дачесс еле разобрала его.

Фотографию она прикрепила над кроватью.

Со стариком Дачесс по-прежнему не разговаривала. Изливалась серой кобылке. Излияния стали тяжелым ритуалом. Против воли Дачесс рассказывала о Винсенте и Дарке, о временах, когда ей приходилось пальцами выуживать рвотные массы из материнского рта, когда они с Робином на приходском кладбище, под сакурой, практиковались в оказании первой помощи.

В те вечера, когда у Хэла бывал созвон с Уоком, Дачесс устраивалась на крыльце и навостряла уши.

«Робин освоился, к животным очень привязался. Спит хорошо, ест с аппетитом. Психиатр говорит, у него дело идет на поправку. Сеансы раз в неделю по полчаса. Робин ездит охотно».

Далее — резкая смена интонации, нивелирование прогресса, которого добился Робин, статусом-кво, в котором упорствует Дачесс.

«А она… она, Уок, с нами пока — и на том Господу Богу спасибо. Работает, делает, что поручу, не жалуется. А днями хватился — нету. Ну, думаю, всё — сбежала. Я — в грузовик, и следом, по шоссе. Ехал, ехал — никого. Насилу нашел. Знаешь где? За пшеничным полем у меня участочек незасеянный. Когда-то хотел амбар построить, да нужды не возникло. Так вот она там сидела на коленях, на земле прямо. Я лица не видел, утверждать не могу, а только мне кажется, она молилась».

Больше Дачесс на то место не ходила. Подыскала взамен полянку в зарослях. Не сомневалась, что Хэлу через густой подлесок не продраться, не обнаружить ее.

В ночь убийства матери она впала в ступор — теперь это ясно. Потому что ее начало отпускать, потому что шок уступает место горю. Сопротивляется, но горе — оно неумолимо и коварно, может захлестнуть в любой момент, а ведь Дачесс должна быть сильной.

Иногда ей становилось легче от крика.

Шагая полем, Дачесс засекала время — не менее получаса быстрой ходьбы от ранчо, где разрумянившийся Робин с энтузиазмом орудует лопаткой, огород помогает перекапывать на зиму. Достаточно удалилась — теперь можно запрокинуть голову и выпустить в небеса вопль. Серая кобылка вздрогнет, отвлеченная от пастьбы, напружит грациозную длинную шею. Дачесс разразится вторым воплем, и третьим, и, не исключено, четвертым, а когда полегчает — махнет серой, мол, давай, ешь дальше.

По вечерам, в постелях, они с Робином разговаривали.

— Противные эти копы, — жаловался Робин.

— Еще какие.

— Думают, я им неправду сказал.

— С копами всегда так. Никому не верят.

— Уок не такой.

Дачесс не спорила. Каким бы он ни был, этот человек, что покупал им продукты и возил в кино, — всё равно он коп.

— Как сегодня прошло? — спрашивала Дачесс каждую неделю.

— Доктор — хорошая. Сказала: зови меня Кларой. Представляешь, у нее четыре котика и две собачки.

— Просто она не встретила подходящего мужчину. Ты ей рассказывал о той ночи?

— Нет, не смог. Я… я все забыл. Помню, как ты мне книжку читала, потом я заснул. Проснулся, смотрю — мы с тобой в машине Уока. Но в серединке ведь что-то было, верно?

Дачесс приподнялась, опершись на локоть. Робин лежал на спине.

— Если хоть что-нибудь вспомнишь — звуки, голоса, — сначала мне скажи. Я придумаю, что нам дальше делать. Копам не верь. И Хэлу тоже. Нас только двое на свете — ты и я.

Каждый день она упражнялась в стрельбе. Робин совсем перестал бояться, первым бежал к сухому кедру. За ним шли Дачесс и Хэл. Дачесс по-прежнему разговаривала с дедом только по необходимости. Старалась уязвить, метила ниже пояса: Бог, дескать, накажет полным забвением. Только Хэл теперь реагировал иначе — не вздрагивал от уколов, словно заброшенный Дачесс гнутый крючок соскальзывал с его дубленой шкуры. Дачесс сообщила, что не любит его и смягчаться не намерена, что обращения «дедушка» он не дождется, а будет для нее просто Хэлом без признаков родства; что сразу по достижении совершеннолетия она заберет Робина и уедет, а его оставит подыхать в одиночестве.

Хэл в ответ предложил научить ее вождению.

Грузовик мчался по равнине, Дачесс поддавала газу, Хэловы пальцы врастали в сиденье. На Робине были налокотники и велосипедный шлем — Хэл настоял из опасения, что Дачесс опрокинет грузовик. Она почти не касалась рычага переключения передачи — Хэл советовал лишний раз не дергать, а полагаться на интуицию. Бывало, она разгонялась до шестидесяти миль; тогда Хэл бранил ее, а потом устремлял взгляд в небо, словно моля о дожде, который заштриховал бы растянутый день. Через неделю Дачесс сумела припарковаться без того, чтобы Хэл ударился лбом о крышку бардачка и обругал себя последними словами за то, что не пристегнулся.

Потом они вместе шли к дому. Дачесс держала Робина за левую ручонку, Хэл — за правую. Хэл сказал, что Дачесс — умница; Дачесс сказала, что инструктор из Хэла паршивый. Хэл отметил, что она выучилась мягко переключать передачи, и услышал в ответ, что его грузовик — раздолбанная железяка. Хэл пообещал, что завтра они продолжат, и Дачесс смолчала, потому что ей нравилось водить.

Порой она исподтишка наблюдала за Хэлом, когда он смотрел, как Робин завтракает, или как он возится со своими курочками, или карабкается на борону. В глазах читались любовь пополам с раскаянием. В такие минуты Дачесс распаляла в себе ненависть к деду, но если раньше победа давалась легко, то теперь на борьбу требовалось все больше сил.

Все вещи она по-прежнему хранила в чемодане. Если Хэл забирал что-то из одежды в стирку, Дачесс, срываясь на крик, заявляла, что их дерьмо — не его забота. Обнаружив вещи на вешалках в шкафу, она с остервенением прятала их обратно в чемодан. Устраивала скандал по любому поводу: Хэл купил для Робина не ту зубную пасту и не тот шампунь, ошибся с брендом сухого завтрака — на всё Дачесс реагировала криком и кричала до хрипоты. Робин глядел на нее округлившимися глазами. Как правило, сидел тихо, но, случалось, просил не шуметь. Дачесс тогда выскакивала из дому, шагала навстречу закатному солнцу, сквернословя, как психованная.