Я смутила тебя своей навязчивостью? – будто спрашивала она. Пожалуйста, напиши что-нибудь в ответ!

Но потом она опять нырнула куда-то вниз и тут же появилась, показывая обратную сторону наволочки.

СО БЕНЦИОН?

Конечно, вполне возможно – еще как возможно, – что эта женщина подослана, чтобы заманить его в ловушку. Но ее глаза… Чудесная улыбка… У него не было сил сомневаться. Когда он попросил что-нибудь для письма, то получил ручку и блокнот на пятьдесят с чем-то страниц. Учитывая, какого размера должны быть буквы, чтобы Рита могла их прочесть, на каждой странице пришлось бы написать всего несколько слов. Он часами сидел в оцепенении, парализованный необходимостью быть кратким; всякий раз, как начинал писать, слова казались истертыми, банальными, лишенными той восторженности постижения смысла, что пробудили в нем глаза Риты. Тебе что-нибудь нужно? – хотел он написать. Но это глупо, ведь он не сможет дать ей то, чего она хочет. Или: Тебя кто-нибудь ищет? Но опять же, что он мог сделать, чтобы облегчить тревогу ее близких?

Я скоро предам своего друга, чтобы сохранить жизнь своим детям, – в конце концов написал он, и не на невыносимо маленьких листках блокнота, а на наволочке.

Но, выставив послание в окошко, он пожалел о своей откровенности. Если ее действительно подослали, чтобы вызывать его на откровенность, едва ли разумно помогать ей. А когда она ответила, на куске простыни, его посетило сожаление совсем иного рода.

Недостаток храбрости мешает нам понять точку зрения других.

Она что, осуждает его? Обвиняет в трусости? Или, наоборот, имеет в виду, что малодушно как раз не сочувствовать таким, как он? Но, прежде чем он нашелся с ответом, она выставила следующую надпись.

То, что делает нас великими, может ограничивать наше величие.

Спонтанность и глубина ее реакций. Абсолютное отсутствие заранее заготовленных фраз. Он никогда раньше не встречался ни с чем подобным. И его оборона пала окончательно. Ее слова напомнили Бенни о детях: как он осознал, что они – единственный смысл его жизни, но именно этот смысл может заставить его совершить предательство, уничтожить саму ценность жизни. Бенни хотел бы объяснить это, но уложить мысль в несколько слов… эта трудность оказалась непреодолимой.

Мы не должны упрекать за недостаток смелости или силы, – написала она несколько часов спустя в ответ на его продолжающееся молчание и, наверное, отъявленную трусость.

Но в тебе этого недостатка нет, – был его ответ.

Откуда ты знаешь?

Что он сейчас точно знал, единственное, что знал, – что здесь, в тюрьме, он внезапно смог встретиться лицом к лицу с собой.

Как человеку простить себя за жизни, которые отнял, даже во имя спасения других жизней? – написал он на листке, вырванном из блокнота, и уговорил сгорбленного слугу, что готовил ему еду, передать записку Рите.

Никак, – ответила она на том же листке, доставленном слугой. – Только те, кто свел собственную человечность почти к нулю, прячут свою честь, этику и веру в непробиваемый сейф.

Он: Должны ли мы с подозрением относиться к человеку, ищущему всеобщего внимания?

Она: Возможно, нам следует пожалеть его.

Он: Лучше бы ты не знала, кто я такой, и не видела моего лица.

Снова он: Тогда бы ты не знала, кто я по крови. А я не хочу знать, кто ты.

Она: И я не хочу, чтобы ты это знал.

Снова она: Потому что происхождение человека неважно.

Он: Самый опасный симптом страдания – самобичевание.

Она: Если мы думаем, что обладаем исключительным правом на страдание.

Снова она: И норовим избавить других от их страданий.

Он: Расскажи мне о своих страданиях.

Ни разу они не сказали ни слова о своей зарождающейся любви, но именно любовь была в центре каждой их беседы.

И он был невыразимо благодарен. Невыразимо.

А потом вот он, Со Лей, на соседней койке.

– А тут мило, – рассеянно заметил друг.

Был вечер, где-то ближе к концу 1949-го, они сидели, привалившись каждый к своей стене, в полумраке, слишком сконфуженные неестественностью своей встречи лицом к лицу в этих сумерках.

– Можно притвориться, что никакой войны нет, – продолжал он. – Что ее вообще никогда не было.

Бенни почудился упрек в тоне Со Лея? Друг, разумеется, подозревал, что их поместили вместе не просто так, что существует цена, которую придется уплатить за выживание, возможно даже, что Бенни посадили специально шпионить за ним. А еще Со Лей, похоже, возмущался переменой, произошедшей с Бенни, его новой свободой, обретенной в безопасном убежище тюремной камеры.

– Расскажи мне о войне, о страданиях, – попросил Бенни. – Расскажи, что случилось. Я ведь ничего не знаю об этом, дружище.

Услышав, как Бенни обращается к нему с былой дружеской нежностью, Со Лей удивился, даже приподнял голову и посмотрел на Бенни с болезненным изумлением. Но тут же отвернулся и принялся изучать тени в камере, как будто искал подслушивающее устройство. И произнес, иронически докладывая невидимому врагу:

– Армия Бирмы воспрянет духом, узнав, что мы дошли до того, что выкапываем боеприпасы, запрятанные еще японцами, и старые английские пушки, и артиллерийские снаряды – все, что можем отыскать. Ну и конечно, мастерим оружие, которое регулярно дает осечку, – винтовочные патроны, латунные гильзы для которых приходится многократно использовать, но сначала их надо подпилить под размер патронников наших винтовок, и в результате патроны получаются настолько тонкостенные, что иногда взрываются прямо в руках.

– Но надежда ведь есть, – отважился возразить Бенни, расслышав виноватую дрожь в его голосе.

– Надежда, – саркастически отозвался Со Лей. – У нас больше бойцов, чем когда-либо, минимум двадцать четыре тысячи. А нас медленно оттесняют к востоку, в горы… И дело не в недостатке людей. И даже не в дезорганизации наших сил. Вообще-то мы теперь гораздо более дисциплинированные, обученные…

Где-то в соседней камере раздался крик, полный муки, и Со Лей подобрался, прислушиваясь к тому, что творится за дверью, а из коридора уже неслись крики охранников. Но это просто группу заключенных вели в душ, обычная суета. Вскоре загудели трубы, послышался шум льющейся воды, оживленные голоса арестантов – временный подъем настроения, часто сопровождавший походы в душевую.

Лунный свет, проникавший сквозь оконные решетки, смыл с лица Со Лея часть презрения, и когда он вновь обратил взгляд к Бенни, в глазах его был вопрос.

– Все дело в доверии, – тихо сказал он. – Если бы мы могли им доверять, мы могли бы вести переговоры по-настоящему. – Печальный голос сострадательно тянулся к Бенни, предлагая темы, о которых они никогда не смогут поговорить. – Но без доверия мы разделены – мы, бывшие столь едины в стремлении к достойной жизни.