Ему мерещится? Черты лица человека, вступившего в полумрак камеры, размывались, перетекая друг в друга, когда он, уставившись на Бенни, заговорил – задумчиво, словно бы сам с собой.

– Ты отвратителен. Странно, как у тебя получились такие красивые дети. Твоя старшая – Луиза, верно? Она большое искушение для наших агентов в Билине… Что, огорчен? Не стоит. Мы ведь можем не трогать ее. И твою жену можем не трогать. Не то чтобы она продолжала считать тебя своим мужем… О, я причинил тебе боль. Прости. Но ты ведь понимаешь ее, не так ли?.. Вдова ли она? Или все еще замужем? Она не знает. А ее влечение к мужчинам неевреям поистине колоссально… Ну не злись! Это же забавно! Мужики всех возрастов вереницей проходят через дом, который она заняла. Входят и выходят, прямо призраки, и у каждого стоит. Представь, как она присаживается на каждый! Смешно, да?

Наконец человек – Не Вин, булькающий голос Не Вина ни с чем не спутаешь – шевельнулся, достал что-то из кармана и швырнул в Бенни, и тот почти свирепо поймал это в воздухе. Всего лишь сигара.

– А ты и правда мерзок, – с усмешкой сказал человек. – И твоя мерзкая женушка считает себя очень умной, приторговывая тряпьем и сигарами. Это как раз одна из них… Удивительно, как похожа человеческая рука на клешню, если человек голодает… Видишь, как она обвязала сигару своей фирменной ленточкой? Умная она, твоя женушка, да? Открыла маленькую фабрику по примеру своего мужа – прошу прощения, человека, которому изменяет… Даже не догадывается, что ей просто позволяют жить, питать свои маленькие грудки, свою ненасытную щелку.

– Что вам нужно? – прорычал Бенни.

Он мог броситься на него, мог позволить себе броситься и в секунду свернуть этой сволочи шею.

Не Вин схватился за кобуру на бедре и отступил на фут, в коридор, где в резком свете отчетливо проступило его звериное уродство.

– Только рассказать тебе историю, – самодовольно ухмыльнулся он. – О том, что недавно произошло. Видишь ли, некоторые из каренских вожаков считали себя очень умными и собрались встретиться с неким американцем в Таиланде – агентом ЦРУ, несомненно. Представляешь? На дворе август, считай, проливные дожди, но они надумали перебраться через реку Салуин. А когда добрались до деревни на берегу, проводник оставил их в крохотной бамбуковой хижине в самом центре рисового поля. Только тупые карены могли на такое согласиться, правда же? Только тупые карены могли ждать, пока стихнет дождь и успокоится разлившаяся река. Но ты ведь понимаешь, что произошло, да? Давай, подскажи…

Бенни подумал о Луизе, остальных детях и Кхин. И только потом о Со Лее.

– Их убили.

– А ты не такой тупой, как они. Ты мне даже напоминаешь одного лейтенанта. Мы зовем его Мясником. Это он – в ночи, еще до рассвета – устроил засаду… Бедные глупые люди. Со всеми теперь покончено… Кроме твоего друга… Да-да, я о нем. Ты же прекрасно понял, кого я имею в виду… Не смотри на меня так. От твоего взгляда мне не по себе. Да жив-жив твой кореш! И твои вонючие дети будут жить, и твоя гадкая жена, если… – Не Вин помедлил, в мертвенной улыбке, с которой он смотрел на Бенни, проступала паника. – Мы поймаем твоего дружка. А когда поймаем, именно ты поболтаешь с ним. Выбьешь из него информацию. О ваших подрывных операциях, разумеется. И об американцах. О том, чем именно их шпионы занимаются на нашей земле.

Бенни с трудом улавливал смысл слов, само присутствие этого человека, угроза, исходившая от него, не давали сосредочиться на словах. Но он не сводил глаз с генерала, тот наткнулся на его немигающий взгляд, вздохнул и почти смущенно пробормотал:

– Ты понял, что я сказал?

На следующий день Бенни перевели в тюрьму Инсейна, где он стал единственным заключенным «класса А» среди двух сотен политзаключенных, по большей части каренов, «класса В» и «класса С». К нему приставили слугу, который готовил еду и стирал одежду, и у него имелась невероятная привилегия – посещать общий мужской барак почти в любое время; эти перемены с очевидностью должны были показать Бенни, что он на пути к свободе. И хотя изобилие еды, просторная камера и неиссякаемый источник воды – он пил ее галлонами и бесконечно мылся в грязноватом общем душе – его радовали, Бенни не мог избавиться от ощущения, что здесь, в обществе других людей, он в гораздо большей степени узник. Он был в тюрьме, ибо здесь он осознал, что истинное чудо – поразительное чудо, – когда с тобой обращаются нормально. Теперь от каждого человека он ждал предательства, ждал он предательства и от себя.

В камере стояли две узкие койки, одна из которых зловеще пустовала – в ожидании, как он понимал, его «дружка», разгуливающего пока на свободе. После визита Не Вина Бенни в общих чертах понял, на что намекал генерал, упомянув американцев, – выходит, не все Союзники бросили Бирму на произвол судьбы, американцы по-прежнему участвуют в делах страны, а возможно, даже в делах каренов. Но все это омрачалось другой мыслью, более неожиданной, – он осознал, что будет готов предать Со Лея, дабы спасти свою семью и себя. И, пряча свое опозоренное лицо от призрака Со Лея в своих новых, едва ли не роскошных апартаментах, он поворачивался спиной к пустой койке, отгораживался от других заключенных, жаждавших поговорить с ним о революции, об общей их борьбе, о будущем каренов, которое, по мнению Бенни, он уже предал. Иногда, вытянувшись на жестком матрасе, он чувствовал себя настолько разрушенным изменой своему прошлому, что представлял, как тело его обращается в прах, в невесомую пыль, взмывающую в затхлый воздух, к зарешеченному окну, через которое, если поднять глаза, можно разглядеть крыши женской тюрьмы, к израненному багровому небу под небесами Господа. Он понял наконец, каким невнимательным и нерадивым мужем он был, как самодовольно, словно должное, он принимал дар тела Кхин, ее милосердие и великодушие. И каким жалким оказался он сам, мужчина, готовый предать идеалы, ради выживания готовый склониться перед властью подлецов. Он испил до дна чашу унижения, моля Господа о непрощении.

И вот однажды, примерно месяц или два спустя после перевода, он стоял на кровати, выискивая какой-нибудь крючок или гвоздь, застрявший в потолочной балке, когда взгляд его приковало лицо женщины в окне напротив. Футах в десяти от него, отделенные двумя стенами и двумя рядами решеток (на его окне и на ее), ее глаза, казалось, обращались напрямую к нему. Ты стоишь на койке? Да, я тоже стою на койке и, как и ты, пытаюсь понять, есть ли у меня выбор. Ты же не собираешься пока покончить с собой – это было бы безрассудно, ты просто хочешь выяснить, существует ли способ побега, если понадобится.

Ей могло быть и двадцать, и тридцать, этой женщине, – тонкие черты лица, подвижные черные брови, то взлетавшие на полдюйма вверх, то собиравшиеся на переносице. Какая у нее очаровательная улыбка. А потом лицо исчезло.

Ее звали Рита, она была студенткой медицинского факультета Университета Рангуна, когда пять месяцев назад ее арестовали; она посмела спросить, почему врачам-каренам разрешено работать в больнице, а пациентам-каренам отказывают в лечении. Все эти подробности Бенни узнал на следующий день, когда около полудня она подняла в окошке наволочку, на которой написала краткую свою историю – крупными буквами и по-английски. Чтобы он смог прочесть каждую букву через прутья решетки, она медленно двигала наволочку из стороны в сторону, и лицо у нее было встревоженное.