— Нет.

— Впрочем, теперь это доказать уже трудно, ведь чек наверняка погиб при том загадочном взрыве на крыше небоскреба, верно? Кстати, лейтенант, почему вы не рассказали в участке о том, что на вас по­кушались второй раз?

— К слову не пришлось, — огрызнулся Лонго.

— Можно подумать, у вас каждый день взрываются квартиры. А почему впоследствии, на допросе Галлахера вы не коснулись этой темы?

— Я отложил это на утро.

— Ладно, к допросу мы ещё вернёмся. Теперь обратим внимание на задержание Галлахера. Это тоже был небольшой и отлично поставленный спектакль: с рукопашной схваткой и даже с бластером в руках ковар­ной злодейки. Почему ты один пошёл в квартиру к Сапфире? Почему ты не арестовал её за покушение на жизнь полицейского?

— Это не было покушение на полицейского. Она хотела убить ме­ня. Это была личная месть.

— А я думаю, потому что она была вашей сообщницей, лейтенант, и она помогла вам взять Галлахера, который даже не подозревал, что оказался жертвенным бараном в вашей пьесе! Позже, допрашивая Галлахера, вы старались, чтоб он отказался от показаний насчёт внешно­сти человека, подкупившего его, так же вы поступили и при допросе анубиса.

— Ну, ложь анубиса я доказал.

— Допустим. Но почему вы так настаивали на том, что лжёт Галлахер?

— Потому что он лгал.

— Где доказательства?

— Я надеялся получить их утром.

— Ты надеялся не получить ничего! Потому что убил и этого сви­детеля! Как ты его убил?

— А ты не знаешь? — Лонго поднял глаза на комиссара.

— Я хочу услышать твою версию.

— Я его не убивал. Как он был убит, я изложил в рапорте, а кем… Я б сам хотел это знать.

— Что, эти сказки про мину в сердце и провода? Торнадо! Да кто этому поверит! Тем более что все эти занятные сведения исходили от твоей любовницы.

Лонго вскочил, но тут же без сил упал в кресло и зло посмотрел на Торсума.

— Всё было проще, Торнадо. Ты просто его отравил, а труп сжёг. Ведь это вы на пару осматривали его в камере? Чем вы его облили?

Лонго молчал, глядя в пол. Эти безумные сутки, смерть Билли, известие о гибели Аблада, тяжесть обвинения, кажется, лишили его способности защищаться.

— Тебе нечего сказать? — тихо спросил Торсум.

— Я устал. Дай мне хоть несколько часов передышки.

— Оставьте нас.

Остальные, находившиеся всё это время в стеклянной клетке и внимательно следившие за допросом, не торопясь вышли. Появились два охранника.

— Сдай оружие, Лонго.

Тот молча достал из кобуры бластер и положил на затянутую в чёрную перчатку ладонь охранника.

— Вы, мисс.

Я без разговоров извлекла из-за пояса пистолет Рузаф и тоже отдала его. Увидев изящную вещицу и, видимо, узнав её, Торсум болез­ненно поморщился.

— Теперь и вы уйдите, — обернулся он к охранникам.

Те повиновались. Торсум отошёл к столу и присел на его край.

— Я не могу дать тебе передышки, Торнадо. Потому что уже через несколько часов я буду должен передать тебя в руки Отдела Безопас­ности. Но я не хочу этого. Чтоб ни было между нами плохого, больше всегда было хорошего. Мы оба были солдатами Ормы, мы делали одно дело и там, и на Седьмой, и здесь. Я не хочу, чтоб для тебя всё за­кончилось так.

— Неужели ты веришь всему этому, Рирм?

— Всё против тебя, Торнадо. Я верю фактам.

— Но ведь ты знаешь меня почти двадцать лет. Ты видел меня в деле! Ты был свидетелем всей моей жизни, всех побед, всех поражений. Я не скрывал от тебя своих ошибок. Если я не продался, когда мне обещали златые горы, если я не предал, когда меня пытали, если я не боялся смерти и заслонял собой других, как я мог сотворить всё это теперь?

— Всё это было, Торнадо. Мне трудно понять, что произошло. Да и ты наверно не можешь осознать полностью, как смог докатиться до всего этого.

— Я? Я мог докатиться до этого? Да ты понимаешь, что говоришь, идиот! Кем нужно быть, чтоб обвинить в предательстве ормийского горца!

— Ты не ормиец, Торнадо. Ты уже не горец. Да ты уже не Торнадо. Только так я могу объяснить всё это. Торнадо умер. Его убил кос­мос, и я скорблю по моему боевому другу, и сердце моё обливается сле­зами.

Лонго побледнел как полотно. Было видно, что он понял, о чём говорил Торсум, но я не понимала ничего.

— Только не говори мне, что… — начал он и смолк.

Торсум кивнул.

— Мне больно говорить тебе это, Лонго. Но ты мутировал настолько, что больше уже не можешь называть себя не то, что горцем, но да­же ормийцем. Это бич ормийцев, находящихся вдали от родины. В этом нет твоей вины, и именно поэтому я не хочу подвергать тебя муче­ниям длительного расследования, позору Трибунала и последующего заключения здесь уже в качестве ссыльного.

— Нет… — прошептал Лонго.

— Прости, Торнадо. Это всё, что я могу для тебя сделать. Если ты ещё сохранил в себе хоть что-то от ормийского горца, ты примешь правильное решение и не побоишься его выполнить. Ты никогда не был трусом, надеюсь, что и теперь…

Он достал голубоватый лист и молча приколол его к столу свер­кающим узким ножом с потемневшей деревянной ручкой, после чего поднялся и вышел.

Ни в стеклянной клетке, ни в помещении за её стенами не оста­лось никого, кроме нас. Лонго поднялся, подошёл к столу и вырвал из-под лезвия голубой лист. Он быстро просмотрел его и в следующий момент из его груди вырвался полный ужаса и отчаяния крик. Он без сил упал на колени.

Я встала и подошла к нему. Заглянув в бумагу, я увидела, что это компьютерная распечатка результатов ментоскопирования. Все показа­тели были далеко за красной чертой минимально допустимого уровня. Эмоционально-психическое состояние на девяносто один процент откло­нялось от нормы, принятой для ормийцев.

— Лонго… — проговорила я, но он грубо оборвал меня:

— Замолчи, женщина! Уйди и не мешай мне.

Его голос был хриплым, как никогда.

— Я уйду, — кивнула я, — но прежде я скажу тебе вот что. Тобой манипулируют. Эту распечатку несложно