за все это время так и не изменились. Древний политеизм был весьма схож везде – в странах Средиземноморья, а также в Китае, Индии, Мексике и Южной Америке. Тесная связь с социальными группами и почти полное отождествление с политической властью также является общим его признаком во всех этих местах. Можно разглядеть великий путь, великое движение в эволюции от этого политеизма к натуралистически-рациональным открытиям и демократическим институтам античности и их современным реинкарнациям, которым предшествовало восстановление теократического монотеизма в поздней Римской империи, Средневековье и исламском мире.

В настоящее время разворачивается исторический процесс огромного масштаба, в ходе которого происходит эволюция роли религии в человеческом обществе. Эту эволюцию лучше измерять не веками, а тысячелетиями. Она сопровождается коренными изменениями не только в социальной, политической и психологической структурах общества, но и в формах накопления знаний и осмысления человеком самого себя. Натуралистическое предприятие Анаксимандра – одна из глав в этой масштабной истории.

Вернемся к тому, с чего я начал: во-первых, к соотношению ионийского подхода к осмыслению мира и подхода религиозного и, во-вторых, к разграничению познавательных и иных функций религии. Фалес и Анаксимандр не ставили в явном виде вопрос о религии как таковой. Они просто опускали все упоминания историй о богах. Более того, они были готовы пренебречь всеми определенностями, в том числе и теми, которые Раппопорт причислял к «Предельным сакральным постулатам». Они отдавали себе отчет в том, что некритическое восприятие – это тот столб, к которому мы прикованы, тот краеугольный камень нашего невежества, который не позволяет нам отправиться вдаль, на поиски чего-то более истинного.

Но Фалес, улыбаясь, принес быка в жертву Зевсу. Можно ли, исходя из этого, отделить друг от друга различные функции религии? Может ли религия выполнять свои психологические и социальные функции, не являясь при этом фундаментальным препятствием на пути познания? Можем ли мы оставить место для тех функций, которые на протяжении веков были уделом религий, структурированных внутри некой совокупности верований, не принимая на себя бесполезное бремя этих ошибочных древних верований?

Современные религии разнятся в этом отношении. Среди них существует широкий спектр различных представлений о знании, которые варьируются по степени своей разумности. Этот спектр простирается от католических догм и евангелистов, считающих, что миру не более шести тысяч лет, до антидогматического импульса унитарианской церкви и буддистов, которые сами называют свое учение иллюзорным. Внутри каждой религиозной традиции происходит игра в прятки, когда религиозные истины, начинающие казаться бессмыслицей, тут же заново трактуются в более абстрактных терминах. Бог с длинной белой бородой становится то безликим персональным богом, то духовным принципом, то и вовсе понимается как нечто невыразимое в словах.

Конечно, даже если я не верю в то, что меня слушает бог, это не значит, что я не могу каждое утро с песней в сердце обращать взор к морю, чтобы поблагодарить мир за его красоту. Нет никакого противоречия между тем, чтобы отвергать иррационализм, и тем, чтобы слушать голоса деревьев, разговаривать с ними, прикасаться к ним, чувствовать поток их безмятежной силы. У деревьев нет души, как, думаю, и дорогого мне друга. Это не мешает мне делиться с ним своими переживаниями, разговаривать с деревьями, испытывать огромную радость от такого общения, искренне сострадать, пытаясь смягчить боль страдающего друга или поливая иссохшее дерево.

Чтобы увидеть сакральный смысл жизни и мира, нам не нужен бог. Нам не нужны потусторонние гаранты, чтобы знать, что у нас есть ценности, и чтобы быть готовыми даже умереть, защищая их. И если мы обнаружим, что наша щедрость и любовь к ближним вызваны чем-то, находящимся глубоко в недрах эволюционного процесса нашего вида, это не означает, что мы любим наших детей и соседей меньше. Если от красоты и таинственности вещей у нас захватывает дух, мы, расчувствовавшись, замираем в тишине.

Истинность наших знаний нам не гарантирована. Да и нужно ли нам это? У нас нет гарантий даже в отношении того простого мира, который мы видим. Достаточно некоторого количества расширяющих сознание препаратов, чтобы увидеть этот мир абсолютно иначе. Возможно, это не более и не менее верный способ видения мира, просто другой. В силу того, что наши знания скудны, нам не остается ничего другого, кроме как смириться с тем, что мы живем в окружении тайны. Тем, кто утверждает, что владеет ключом к этой тайне, нельзя доверять именно потому, что она столь необъятна.

Принятие неопределенности и путь постоянного поиска новых подходов к познанию предполагают новые риски. Цивилизация, отказывающаяся от проверенных путей, оставляет себя открытой перед лицом новых опасностей. Риск, обусловленный перегревом нашей планеты, последовавшим за промышленной революцией, очень серьезен для всего человечества. Но традиционные способы не защищают нас от этих рисков – фактически из-за них ситуация становится еще более неконтролируемой. Великие цивилизации прошлого, в том числе майя, классическая Греция и, пожалуй, Римская империя, были ослаблены или полностью стерты с лица земли в результате огромного экологического дисбаланса, который они сами же и спровоцировали, но с тем отягчающим обстоятельством, что, в отличие от нас, у них не было возможности понять, что происходит, и попытаться защитить себя. Интеллект не гарантирует нам спасения от катастроф, но он все же является нашей лучшей защитой.

Анри Бергсон писал, что религия «есть защитная реакция природы против разлагающей силы ума»[64]. Но кто спасет нас от разлагающей силы невежества? Спасла ли мир майя вера в Кукумаца, бога-змея, создавшего человечество? Спас ли ацтеков Уицилопочтли, бог солнца? Грегори Бейтсон утверждал, что рациональное знание по необходимости избирательно, частично и не способно понять целое. Это, конечно, верно, но таков характер любого человеческого начинания, тем более иррационального. Только осознав свою ограниченность и объединив все имеющиеся у нас средства, мы можем отыскать оптимальные пути.

Распространенным заблуждением, стоящим за нынешней мощной тенденцией к антирациональности, является предположение, что рациональное поведение эгоистично и что, только укротив рациональность, мы сможем принять цели общества как свои собственные и вести себя дружелюбно и великодушно. На мой взгляд, здесь кроется серьезная ошибка. С какой стати эгоистическое поведение должно быть более рациональным? Стремление удовлетворять личные потребности может быть заложено в нас на генетическом уровне, однако то же относится к великодушию и дружелюбию. Мы радуемся, когда получаем подарки, но еще больше мы радуемся, когда их дарим. Богатство может нас осчастливить, но жизнь в обществе, где нет бедности, может сделать нас еще