же хаосе, как и его внешний вид. Солнце давно село, и тени заполонили город, когда он, наконец, направился к Староместской площади, где стояла кофейня, и увидел, как Энглберт закрывает на ставни на ночь.

— Guten Abend, {Добрый вечер! (нем.)}— окликнул Этцель, увидев подходящего Берли. — Хорошо прогулялись?

Берли непонимающе посмотрел на пекаря и пробормотал:

— Завтра обязательно опять пойду.

Этцель улыбнулся и кивнул.

— Я бы также сделал. Только, я думаю, завтра надо купить вам новую одежду и подстричься. — Он провел рукой по своей круглой голове. — Да, я так думаю.

Берли только теперь посмотрел на свою рваную одежду и сгнившие туфли, и понял, что вид имеет довольно нелепый. Он запрокинул голову и засмеялся, его смех разнесся по быстро пустующей площади. Немногие прохожие, заслышав этот смех, с тревогой посмотрели в сторону графа и поспешили дальше.

— Ты прав, — признал Берли и, все еще смеясь, вошел внутрь и поднялся в комнату, которую приготовил для него Энгелберт.

В тот вечер они вместе ужинали на кухне кофейни; им прислуживали молодые служащие. Потом они присоединились к ним за столом. Простая еда состояла из сосисок, капусты, свежего хлеба с маслом и пива; Берли ел, пережевывая пищу с мрачной решимостью стоика, подвергающегося пыткам. После трапезы, утомленный сменой обстановки, граф взял со стола свечу и ушел спать. Закрыв за собой дверь, он некоторое время стоял, тупо разглядывая комнату: массивную дубовую кровать с чистым белым бельем и пуховой подушкой, столик и тазик с водой, стул у изножья кровати и ковер на полу.

— Ты знал, что меня освободят? — спросил он Этцеля, когда тот впервые показал ему комнату. — Ты не сомневался?

— Мировой судья — разумный человек, — рассудительно ответил Энглберт. — А разумным людям трудно подолгу оставаться неразумными.

Эти слова эхом все повторялись в голове графа. Он пересек комнату и поставил свечу на стол. Затем снял одежду, вымылся в тазу и надел ночную рубашку, приготовленную Этцелем. Стоило ему улечься на свежие простыни, как он сразу уснул. День был долгий, смена обстановки сильно утомила Берли, возможно поэтому простые слова пекаря не оставляли его и во сне. Возможно, именно они запустили процесс преобразования в душе графа. Хотя первые часы ночи спящий провел в блаженном покое, перед рассветом сон его стал беспокоен, а потом он проснулся. И сразу испытал сильную паническую атаку. Ему не лежалось. Берли откинул одеяло, встал и начал расхаживать по дощатому полу в бледном, лунном свете, просачивающемся сквозь ставни.

В голове его все смешалось. Там кипели мысли, слова, какие-то неоформленные идеи и еще бог весть что — все это перемешивалось и ускользало, возникало и исчезало только для того, чтобы явиться снова, порождая какие-то новые диковинные смыслы. Казалось, ни одна мысль не задерживалась дольше одной-двух секунд, ее тут же сменяли другие — в общем, какой-то подсознательный мусор. Возможно, дело было в темноте или в том, что его опять заперли в комнате после стольких месяцев в камере, но какова бы ни была причина, Берли не мог больше оставаться на месте. Натянув потрепанное пальто и сунув босые ноги в туфли, он потянулся к дверной ручке и, помедлив, повернул ее и распахнул дверь, почти ожидая, что за ней будет стоять тюремщик. Однако там никого не было. Берли вышел на площадку и остановился, прислушиваясь. Дом спал; мир пребывал в покое.

Скрытно, как тень, Берли прокрался в соседнюю комнату и открыл дверь. Лунный свет из полуоткрытой ставни омывал фигуру Энгелберта, спящего на кровати под одеялом из гагачьего пуха, положив голову на сгиб руки. Граф уставился на спящего человека словно на привидение или на видение святого, ангела, обретшего плоть: перед ним был невинный, доверчивый человек, отрешившийся от забот грубого мира. Вид добродетельного Энгелберта вызвал в Берли мгновенную и бурную реакцию. Нельзя допустить, чтобы такая святая и безупречная добродетель жила в этом мире наравне со всеми; его необходимо искоренить, уничтожить.

Эта не была мысль, пришедшая в голову, это была инстинктивная реакция, грубая эмоция, не поддающаяся никаким разумным объяснениям. Берли видел Энгелберта на кровати, мягкий серебристый лунный свет омывал доброе лицо пекаря, и ярость клокотала в Берли, сметая последние остатки мышления.

В два бесшумных шага он пересек комнату. Еще шаг, и он стоит у кровати, нависая над спящим, таким беззащитным, никому не причиняющим вреда, погруженным в безмятежный сон праведника с улыбкой на широком лице. Желание разбить это лицо, раздробить череп, унизить эти добродушные черты охватило его с неистовой силой, и Берли почувствовал, как дрожь удовольствия от самой возможности расправиться с пекарем пробежала по его спине до макушки. Это и будет вознаграждением за перенесенные страдания; сладкая, приносящая удовлетворение месть.

Берли сжал кулаки, губы его исказила гримаса первобытной ярости. Он занес руку, наслаждаясь этим моментом, и… прошел момент, потом еще один, а он все еще не бил. Он очень хотел изничтожить это ангелоподобное лицо, — но подождите! Это уже было!

Однажды, много месяцев назад, не сдерживаемый никакой волей, кроме своей собственной, он полностью поддался этому побуждению и нанес удар; он превратил это доброжелательное лицо в мокрое окровавленное месиво, и что дальше? Что это было на самом деле? То же самое лицо, обаятельное, еще более приятное, чем тогда, а что сталось с ним за это время? Где его собственные некогда красивые черты? Он стал изможденным, поседевшим, просидевшим в тюрьме целую, пусть короткую, но вечностью! И это еще не самое худшее из того, что с ним приключилось!

Вспышка озарения показала Берли бесплодность его существования; пустое сердце, которое нечем заполнить. Один лишь вид Энгелберта мгновенно выявил всю его пустую сущность. В этот миг он понял, что скудость его собственной жизни не может вынести той богатой полноты, которой обладает такой простой человек, как Энгелберт. Они не могли существовать в одном мире: кто-то из них должен исчезнуть. А поскольку он не мог заставить себя покончить с Энгелбертом — теперь он это знал, — значит, надо уничтожить самого себя.

Берли открылось это со всей ясностью, и открытие стало чудесным. Словно он шел по жизни с завязанными глазами, а теперь повязку сорвали. Он понял, что чувствует ослепший, когда врач снимает бинты, и в его темный мир внезапно проливается великолепный свет. Он был слеп!

— А теперь я вижу! — пробормотал он, и у него перехватило дыхание. —