Я запрыгиваю на широкие перила и смотрю на Светку, думая, стоит ли говорить что-то про… Ну, много про что на самом-то деле.

— У тебя всё в порядке? — спрашивает она, заметив выражение моего лица.

— У меня? — зачем-то переспрашиваю я, — всё просто отлично. Великолепно! Нет, правда супер… — я поджимаю губы и передёргиваю плечами, уводя взгляд куда-то в сторону. Мне тяжело находиться рядом с ней и чувствовать себя уверенно, что совершенно на меня не похоже. Я волнуюсь, как мальчишка в свой первый рабочий день. Ведь это решающий момент — переход из сосунка в пацаны, и если он облажается, опустит руки или, что ещё хуже, вылетит с работы за косяки — то он так и останется сосунком.

— Когда Стас умер, — Света подходит и запрыгивает рядом, устраиваясь на перилах. Она говорит спокойно, вполголоса, так, чтобы её мог расслышать только я, — мне казалось, что моя жизнь тоже закончилась. Стас, если что, мой бывший парень.

— Ага, я знаю, — отвечаю немного нервно, сцепив руки в замке. Как-то неприятно колет в груди.

— Откуда?

— Слухи, — пожимаю плечами, — штука коварная. Бьёт исподтишка и всегда из-за угла.

— Есть такое, — усмехается Света, и всё. Мы молчим и просто сидим рядом. А потом мне начинает казаться, что я её спугнул и прямо сейчас она раздумывает, как бы закончить так и не начавшийся разговор. Но Светка вдруг снова начинает вещать: — Я так сильно его любила.

Ой, чё-то мне нехорошо. Прямо как вон тому чуваку на противоположной стороне балкона, что лежит на перилах и проветривает башку. Однако ему по-любому не так херово, как мне. Вряд ли девчонка, в которую он по уши, грузит его рассказами о бывшем. А даже если и грузит — сожалею, но не сочувствую.

— Всех друзей растеряла, отпускала, отталкивала, — продолжает Света. — Никого рядом видеть больше не хотелось после его смерти. Это как… не знаю. Кажется, я потеряла себя, и теперь просто бессмысленно существую.

— Мне это знакомо, — решаю ответить я. — Но, честно говоря, я считаю, что ты… — я где-то с минуту пытаюсь подобрать слово, но все слова, которые я знаю, ни на грамм не передают того, что я о ней думаю. — Та ещё штучка! — Спрыгнув на пол я поворачиваюсь к Свете лицом. — И дело не только в том, что ты выглядишь просто охеренно! Всё в тебе, — я верчу руками в воздухе, как будто пытаюсь состыковать пазлы. — Прямо всё в тебе какое-то такое… такое! Помнишь тот день? Ну конечно же помнишь! Ты дала просраться мудакам на улице при помощи одной лишь теннисной ракетки. У тебя характер, во, — я сжимаю кулак и задираю его над своей головой. — Но при этом ты добрая, нежная, сочувствующая, — на доселе понуром лице Светы появляется ухмылка. Она касается пальцами своего лба и пытается прикрыться от меня ладною.

— Лер, — говорит она. Я настаиваю:

— Да, Стасян умер, да, тебе тяжело это принять, больно, страшно, вся хуйня… Я знаю, о чём говорю. У меня умерла мать. Отцу было похер на то, что со мной будет дальше. Он разбился о скалы горя при первой же возможности. Но мне тоже было больно, и плакать было нельзя, хотя я всё равно плакал, когда другие не видели... И я не показывал. И никому не говорил об этом. Только тебе, — встряхнувшись, я возвращаюсь к Свете, — не смей говорить, что ты бессмысленно существуешь! Если бы не ты, вероятно, в тот вечер меня бы уже здесь не было. И ещё кучу раз после — ты спасала меня, даже если тебе кажется, что ты ничего не сделала. Свет… я…

— Лер…

— Кажется, я люблю тебя, — заявляю я. Голос возвращается ко мне каким-то жутким искаженным эхом, и у меня по спине бегут мурашки, когда я встречаюсь с её взглядом. Очевидно, не этого она ждала услышать.

— Это шутка? — спрашивает.

— Да какая там шутка…

— Но, Лер, понимаешь, я не…

— Стой, — перебиваю её резко, упираясь в перила. — Стой, ничего не говори. Всё не так. Я забыл тебе рассказать, — я заглядываю Свете в глаза. Она ждёт объяснений и глядит слегка настороженно. — Я не Лера, — всё-таки произношу это, пренебрегая Пашиными доводами. — Меня зовут Валера. Валера Рыков, сто восемьдесят метров в высоту и весом семьдесят килограмм. Это не моё тело. Я заперт в нём. Понимаешь?

Светка слезает с перил и ненавязчиво касается моего плеча.

— Сколько ты выпила? — спрашивает, и я слышу, как под её подошвой смачно хрустит моё сердце.

— Я говорю правду.

— Перестань, пожалуйста, — на этих словах она начинает озираться по сторонам, затем едва сжимает меня за плечо и снова заглядывает в мои глаза. — Мне пора. Притормози с выпивкой, ладно? — затем уходит.

Я остаюсь на балконе с паскудным чувством, будто на мне сумоисты попрыгали. Ещё и какую-то попсу про любовь в колонках врубают, как на зло. Мне остаётся только глазеть, как на нижней каёмке Олькиного платья колыхаются стразы, пока та удаляется. Я впервые признаюсь в любви. И впервые понимаю, о чём на гаражах тегают тёлки. Нахуй любовь.

Виски, коньяк, вино, шампанское, да так, чтоб изо рта лилось. Я заливаюсь всем подряд. Вообще-то мне совсем не хочется нажираться в сопли, но я ничего не могу с собой поделать. Хочу быть пьяным и ничего не чувствовать.

— Ты нажрался, что ли? — спрашивает Паша, когда замечает меня с очередным бокалом.

— Да, — я рыгаю убойной смесью виски с шампанским.

— Какого хуя, Валер? — отжав мой стакан, Паша заводится, — мы же договаривались, что в этом теле ты бухать не будешь? Чё произошло?

— Ой, отвали, а, — я толкаю его лицо как можно дальше от собственного и направляюсь захватить очередной бокал, но Паша за мной увязывается, будто цербер.

— Не пей, — говорит. — Нет, нельзя, — и отнимает очередной стакан.

Я