комитета обороны работала на рытье траншей и противотанковых рвов на окраинах города. Я, с такими же, как я, «иждивенцами», вязала и устанавливала маскировочные сетки, вкапывала огромные металлические «ежи» против танков. В общем, каждый день мы что-то таскали и копали. Хорошо, что я родом из деревни, городским, кто был с нами, приходилось худо. Работали с семи утра до семи вечера, и нам давали за это восемьсот граммов хлеба в день и кипяток. Остальное было у нас в вещмешках за плечами – и питание, и теплые вещи.

И вот однажды мне пришла повестка явиться вместо работы в штаб Городского комитета обороны. Там меня командировали в подмосковный городок Шатуру на разработку торфа. В тех местах были огромные болота и стояла электростанция, работающая на сжигании всего чего угодно, в том числе торфа. Никто не сказал ни на какой срок отправляют, ни какие там условия. Время было тяжелое и холодное, да еще враги бомбили постоянно. Большинство электростанций были разрушены или эвакуированы вглубь страны. А Шатурская ТЭС работала. Мне, конечно, ни в какую Шатуру ехать не хотелось. Ну что тут скажешь? В те суровые военные времена отказаться было нельзя, это расценивалось как саботаж и наказывалось по законам военного времени. На сборы дали три дня. Все дома очень огорчились. О работе на торфе ходили мрачные слухи. Говорили, что там тяжело, что мокро и что условия жизни плохие. Но конкретно никто ничего не знал. Все, кого мы спрашивали, только слышали об этом, но сами там не были.

В назначенный день я приехала со своим чемоданом к месту сбора пораньше, чтобы не опоздать и в надежде что-нибудь еще разузнать о предстоящей работе. Я вообще из тех, кто ужасно не любит опаздывать и все старается делать заранее. Армейский грузовик и представитель Комитета обороны, пожилой усатый милиционер, были уже на месте. Больше пока никто не приехал, только я. Раннее утро было пасмурным и ветреным. Я вроде была тепло одета, но ветер всё продувал насквозь, и я через пятнадцать минут совсем продрогла и ежилась от холода. Усатый милиционер, судя по всему, отставной военный, стоял невдалеке со списком в руках. Он иногда посматривал на меня, поднимая глаза от своих бумаг. А потом вдруг спросил:

– Тебе сколько лет-то будет?

– Двадцать девять.

– Надо же, по тебе не скажешь – маленькая, худая, выглядишь на двадцать. А муж-то есть? Что тебя на торф посылают?

– Был муж, но пропал без вести на фронте. А я жду, может, вернется. И завод закрыли, эвакуировали, – добавила я.

– А звать тебя как?

– Лиза.

– Слушай, Лиза, я смотрю, ты замерзла, а торф больных не любит, может погубить. – Он убрал списки в папку и подошел поближе. – Я вчера возил военных на позиции, так один порвал свою армейскую плащ-палатку о гвоздь, когда спрыгивал из кузова, и бросил, не захотел брать. А я подобрал, думал, может, кому другому отдам, она теплая, непродуваемая. Ты возьми, зашьешь, может, пригодится.

Я взяла плащ и поблагодарила доброго человека. По его глазам было видно, что он много в жизни повидал. Я сразу закуталась в непродуваемые полы теплого плаща, и холод потихоньку отступил. Стали подходить люди на посадку в машину, и наш разговор прервался.

Мы ехали часа три в кузове грузовика под брезентовой крышей, сидя на деревянных лавках. Было тепло, но темно и душно. Я смотрела на тех, кто едет со мной. Это были только женщины и еще несколько подростков. Видимо, они не подошли по возрасту, чтоб пойти на фронт.

Мы прибыли на место, стали кто спрыгивать, а кто слезать на землю из высокого кузова машины. Хотелось потянуться, размять онемевшие за время в пути ноги. Ко мне подошел усатый сопровождающий и отвел в сторону.

– Слушай, Лизавета, хорошая, вижу, ты девушка, хочу дать совет. На до́бычу, – он так и сказал, с ударением на о, – не лезь, простудишься на болоте, можешь серьезно заболеть. На укладке и просушке физически тяжелее, но не так мокро. Лучше всего на доставке, там и суше, и теплее, и можно иногда в магазин забежать. Старайся попасть туда всеми правдами и неправдами. Я знаю, что говорю.

– Спасибо. А что вы именно мне советуете, понравилась, что ли? – улыбнулась я.

– Вот глупая! Ты ж мне во внучки годишься. Правда, есть у меня к тебе интерес, но другой. Видишь у машины того рыжего нескладного пацанчика? Это сын моего однополчанина. Меня в том бою контузило, поэтому я здесь, с вами, а не на фронте, а его убило. Это его сын, добрый, но какой-то неумеха. Один он у матери. Пригляди за ним. Даже не то что пригляди, я же понимаю, здесь всем тяжко, но если что, не оставь без внимания. Ладно?

И, не дожидаясь ответа и не прощаясь, он развернулся и быстрым шагом пошел к кабине машины.

Только тогда я смогла оглядеться. Мы стояли на утрамбованной площадке – что-то типа маленькой площади в окружении трех длинных многоместных дощатых бараков. Напротив площади в небольшом отдалении виднелись рельсы одноколейки, за ними – двухэтажное здание с красным флагом над крыльцом. Позади жилых бараков видны были будочки туалетов, а за ними – чахлый и редкий лес. На земле уже лежал снег. Я подумала с тоской, что у нас в Москве снега еще не было.

Нас распределили по баракам. В моем было темно, сыро и плохо пахло от развешанных везде мокрых вещей. По всему помещению стояли двухъярусные кровати, под ними лежали вещмешки и чемоданы, наверно, личные вещи тех, кто на этих кроватях спал. Столовая находилась в соседнем бараке, туда надо было идти по улице. Нас привезли к обеду, в столовой толпился народ – те, кто работал недалеко. Кто «на до́быче» и далеко отсюда, тем возили обед к месту работы. Хотя что это был за обед: миска каши, кипяток и хлеб!

Многие перезнакомились друг с другом, я же как-то стеснялась. Мне здесь не нравилось и не хотелось ни с кем говорить. В наш барак попало новеньких немного, в основном были те, кто уже отработал сезон или два. Я внимательно слушала, когда кто что советовал, и старалась делать, как опытные люди говорят.

Меня поставили на просушку. Блоки торфа были тяжеленные, но я приноровилась с такой же, как я, деревенской и крепкой женщиной их таскать. Она хотя бы не сачкует, как многие городские. Когда торф просыхает, блоки становятся вдвое легче, и их можно переносить одной.