Джереми высунулся в открытое окно и, щурясь от пробегавших по лицу лучей, вдыхал свежий воздух. Он заглатывал пыльный ветер, и не было в нем никогда столько свободы, сколько было сейчас. Он будто дышал свободой, будто хотел ею быть. Далеко уходило поле, забирая с собой засвеченные побеги исчезающих в солнце посевов. И горизонта не видать.

– Останови, – сказал Джереми.

– Чего это? – спросил Здоровяк, радуясь, что тишину хоть кто-то прервал.

– Останови, в туалет хочу.

– Останови, – приказал Тони.

Здоровяк отпустил педаль газа. Фургон припарковался на пыльной обочине.

– Ну, иди, чего сидишь? – сказал Тони и стал пересчитывать сорванный куш.

Джереми потянул за ручку двери, она скрипнула и отворилась. Он зашел в высокие стебли пожелтевших кукурузных листьев. Высокие, стройные – если согнуться, можно и потеряться совсем.

Потеряться, мелькнуло в воспаленном мозгу Джереми, потеряться совсем… Шмыгнув носом, он нащупал в кармане небольшой пакетик с порошком, который вчера купил у Тони.

– Не сейчас, – руки его тряслись, – не сейчас, – бормотал он шепотом, – никогда.

Сжал порошок в ладони, достал из кармана, потер и высыпал на свежую землю. Оглянулся – фургона за листьями не видать, значит, и его тоже не видно. Шаги ускорялись, листья били по горящим щекам; Джереми бежал через поле, будто и был этим полем, этим воздухом, небом, частью его.

Солнце светило Джереми, звало его теплым светом, спасительными лучами; он добежит до него, добежит…

– Эй, ты где? – послышалось издалека.

– Это не мне, – шептал Джереми, – не за мной, беги и не слушай их, беги и не оглядывайся назад…

Он задрал горящую голову, заглатывая пыльный воздух; сердце его зашлось, разболелось меж ребер, но он продолжал бежать.

Поле бежало за ним, как и ветер, как и волнистые в кучерявых просветах облака. Небо бежало следом, а потом стало падать, или это его повело…

Какая холодная была земля… Как же болел затылок… Закружились пожелтевшие листья, как и лица, склонившиеся над ним.

33 глава

Кэтрин стояла посреди замерзшего озера и не двигалась с места, будто вросла в него, в это ледяное и глубокое, отражающее все, что над ним, замуровавшее все под собой толстым ледяным пластом. Маркус скатился со снежного обрыва и, чуть не распластавшись на льду, вцепился в него ребристыми подошвами своих ботинок. Кейт стояла в зеленом платье, тонкий хлопок облеплял ее дрожащие ноги, короткие рукава не закрывали и плеч, ее заносило снегом, а она и не думала уходить. Маркус кричал ее имя, но оно уносилось ветром, не долетая до нее. Он вдруг подумал, что из-за этого туманного снега, из-за этого шумного ветра она и не узнает, что он здесь, что он пришел за ней, что он хочет ее спасти. Маркус сделал два шага вперед, и лед затрещал под ногами. И трещины эти расползлись по всему водоему, дойдя до каждой его границы, до каждого берега, до ног его Кэтрин. Хейз только сейчас понял, что натворил. Кэтрин посмотрела под ноги, потом на него, потом снова на лед; тот затрещал, заскрипел, надломился, показав свои темные воды, что тут же забрали ее. Маркус бежал, отбиваясь от снега, от стеклянного ветра, от боли, нараставшей в груди. Он упал на колени, когда увидел жену под собой, подо льдом, в этих темных глубинах – она смотрела на него стеклянным взглядом из-под толстой корки потрескавшегося льда. Губы ее были приоткрыты, волосы волнистыми змеями расползлись по воде, платье, будто саваном, облепило оледеневшее тело. Хейз колотил по льду, он стучал и стучал, но Кэтрин только глубже под него уходила, исчезая в ледяной темноте…

* * *

Маркус открыл глаза. Кэтрин все еще стояла перед ним в том же платье, в котором была тогда; снег покрывал ее волнистые рыжие волосы, оседал на ресницах и замерзших щеках. Он не видел ее лица, он почти забыл его, он многое что забыл; прошел только год, а казалось, что целая вечность. Маркус сел на кровати. Он проспал всего несколько часов, голова нещадно гудела.

Посмотрел в окно. Этот призрак убийцы – сегодня он точно был там, как и тогда, как и в дни после убийства Кэтрин. Маркус схватился за голову, потер больные виски, потом глаза; руки его покрылись холодом, как и вся эта комната. С потолка летел липкий снег, замирал в воздухе, покрывал стены, оседая на люстре. Она, низкая и скрипучая, качалась под его тяжестью, и свет качался от стены к стене, от стены к стене. Маркус встал с кровати; снег колол его пятки, щипал пальцы ног. Хейз пошел по холодному полу, давя ледяные снежинки на тысячи мелких иголок. Посмотрел на улицу – снегом покрыло все небо, деревья, аллею и кусты… не разглядеть никого. Никого, кроме Кэтрин. Она стояла там босая посреди проезжей дороги, в том самом зелено-цветочном платье, в котором и являлась ему, в вязаной кофте, небрежно накинутой на тонкие дрожащие плечи; она тоже замерзла, и он уже не мог ее отогреть.

– Прости меня, Кэтрин, – только вымолвил Хейз, и жар прокатился по телу, застелил уставший взгляд, обдал и без того горячую голову. Он весь горел.

– Прости меня, Кэтрин, – снова произнес Маркус. – Это платье, – он пытался вспомнить, – ты была в этом платье…

Незатейливый принт мелькал перед его глазами. Белые цветы, мелкие-мелкие на зеленом хлопке. Когда она купила его? Он тормошил свою память, неподвижную и больную, он ковырял в ней, как доктор в умирающем теле, пытаясь сделать что-то, хоть как-то зацепить ускользавшую жизнь, ту жизнь, что он почти и не помнил. Маркус точно знал – это платье ее, только она так редко его надевала… Почему именно в нем он ее запомнил, почему именно в нем она приходила к нему?

* * *

Хейз закрыл глаза. Перед ним опять была Кэтрин, живая, полуголая, в спальне их дома. Свет от окна освещал ее полностью, каждый дюйм ее светло-розовой кожи, с тонким следом у талии от резинки трусов. Кэтрин раздевалась, пытаясь стянуть через голову зеленое платье в мелко-белый цветок. Ее голые ноги топтались на месте; платье застряло на середине, приподняв за собой кружевной черный лифчик и обнажив упругую грудь.

– Боже, оно не снимается! – старалась она. – Помоги мне…

Хейз лежал на кровати и еле сдерживал смех.

– Нет уж, ты мне такая больше нравишься, не снимай, оставь так, – улыбался он.

Наконец она дернула неудобный подъюбник, ткань где-то треснула и освободила ее.

Кэтрин, взлохмаченная и уставшая, сбросила платье на пол, выдохнула и, хмурясь, посмотрела на мужа.

– Мог бы