Шрифт:
Закладка:
В самом деле, в середине декабря Ролан улучил момент и добился постановления об отмене ордера на арест гражданки Лафайет. Свобода была иллюзорной, поскольку аристократы не могли покинуть без разрешения даже свой департамент, а уж о том, чтобы получить паспорт для выезда за границу, не могло быть и речи. Ничего, главное — Адриенна больше не связана честным словом. Она может нарушить границу, не нарушив его.
Вот только прежде нужно уплатить долги — хоть небольшие, но всё же долги, — иначе ее отъезд сочтут за бегство от кредиторов. Гражданка Лафайет вновь отправилась в Пюи, чтобы воспользоваться возможностью, данной ей по закону, — уплатить долги за счет конфискованного имущества. И тут ей объявили, что, поскольку ее муж — эмигрант, никаких прав она не имеет. Лафайет — эмигрант?! Известна ли вам разница между лагерем в Кобленце и тюрьмой в Везеле?
Пытаясь помочь дочери, госпожа д’Айен преодолела свое отвращение к новым властям и отправилась к министру юстиции Гара. Ее продержали в приемной несколько часов и отослали обратно ни с чем. Об этом Адриенне с грустью сообщил Боше, который теперь сделался почтальоном — использовать обычную почту было опасно. Все новости из Парижа были печальными: тот арестован, этот в тюрьме, да еще и начался суд над королем…
Колесо Фортуны точно заклинило. Получив письмо Фрестеля из Бордо, Адриенна вздохнула с облегчением, но через несколько недель Жорж с гувернером вернулись в Шаваньяк: на пути в Англию возникло слишком много препятствий, они какое-то время жили у родственников в Нормандии, но потом уехали, чтобы не подвергать их опасности. Сестры чуть не задушили Жоржа в объятиях, тетушка расцвела, увидев его, мать же испытала одновременно радость и боль. Ее дорогой мальчик жив и рядом с ней, но найдет ли она в себе силы для нового расставания? Ведь план всё еще в силе, они вновь попытаются отправить Жоржа на помощь к отцу, как только станет известно, где он и что с ним. По совету Морриса, Адриенна написала к принцессе Оранской — сестре прусского короля и жене штатгальтера Нидерландов, хотя рассчитывать на ее заступничество было утопией: в 1787 году Лафайет поддержал голландских республиканцев, вынужденных бежать во Францию, когда Виллем V был восстановлен на троне при помощи войск своего шурина. Написала Джироламо Луккезини (его назначили прусским послом во Францию в ожидании того момента, когда союзные войска вернут трон Людовику XVI). Написала даже знаменитому немецкому поэту Фридриху Клопштоку — он по-доброму высказался о Лафайете в одной из газетных статей… Ответ пришел только от принцессы Оранской — вежливое письмо без обещаний.
По некогда круглым, а теперь обвисшим щекам Мальзерба катились слезы. Уткнувшись крысиной мордочкой в бумаги, Гара принялся зачитывать приговор. Прокурор Эбер впился глазами в лицо Людовика, чтобы не пропустить момент, когда рыло свиньи из Тампля, королевского рогоносца Луи Калета[18] исказится от смертного ужаса, но король слушал бесстрастно, даже не моргал чаще обычного. В его позе было столько достоинства, благородства, величия, что Эбер сам чуть не заплакал от бешенства и быстро вышел в двери. Гара закончил читать. Людовик спросил, исполнит ли Конвент его последнее желание. Ему ответили утвердительно, и он принялся писать:
"Прошу трехдневной отсрочки, чтобы я мог предстать перед Господом подготовленным. Прошу для этого свободно видеться с человеком, имя которого я назову комиссарам Коммуны, и чтобы этого человека оградили от страхов и тревог из-за его милосердного деяния в отношении меня. Прошу снять постоянный надзор, установленный Генеральным советом несколько дней назад.
Прошу позволения видеть в это время мою семью, когда пожелаю и без свидетелей. Мне бы хотелось, чтобы Национальный конвент немедленно озаботился судьбой моей семьи и позволил ей свободно уехать в назначенное ей место.
Рекомендую благотворительности Нации всех людей, которые служили мне; многие из них вложили в свою должность всё свое состояние и, более не получая жалованья, окажутся в крайней нужде. Среди пенсионеров много стариков, женщин и детей, которым больше не на что жить".
Ответ Конвента он получил через час. Все его просьбы будут исполнены, кроме первой: его казнят завтра утром.
* * *
Хозяин откупорил еще одну бутылку, молча поставил на стол. Лепелетье сам наполнил свой стакан. Ему хотелось напиться.
Зачем он это сделал? Зачем?..
Он ведь всегда был противником смертной казни. В проекте Уголовного кодекса, который он представил в мае девяносто первого года, смертную казнь предлагалось заменить тюремным заключением, но Учредительное собрание с ним не согласилось. Зато на казнь распространили принцип равенства: всем будут отрубать головы. Единственное, чего Мишелю удалось добиться, — запретить карать за "мнимые преступления": богохульство, святотатство, содомию, кровосмесительство, скотоложство и попытку самоубийства.
Это всё Кондорсе. Когда давний соперник проголосовал против казни короля, предложив заменить ее каторгой, Лепелетье проголосовал "за".
Гениальный математик Кондорсе, защитник евреев, негров и женщин, требовавший для них равного доступа к образованию и права голоса, взялся реформировать систему просвещения. "Ни Конституция, ни даже Декларация прав человека не суть заповеди, сошедшие с небес, — говорил он. — Без независимости суждений любовь к свободе — всего лишь страсть, а не добродетель". Развивать ум детей, бороться с невежеством и догматизмом — это и есть воспитание граждан. Лепелетье был не согласен: задача школы — не вырастить новую элиту из "философов", а стереть все различия, унаследованные от семьи. Как в Спарте! Дети знатных и незнатных, богатых и бедных с пяти до двенадцати лет живут в воспитательных домах, где им внушают идеалы равенства и общие ценности. Но свой доклад Кондорсе начал читать двадцатого апреля девяносто второго года — в тот самый день, когда объявили войну Австрии. Просвещение сразу отошло на второй план; систему Кондорсе утвердили, не дослушав, а Лепелетье даже не дали слова.
Черт бы его побрал! Ведь он ничего не смог изменить, Луи Калета всё равно казнят! Но теперь Кондорсе упивается своей принципиальностью, а Лепелетье сидит в кабаке в Пале-Рояле и…
— Это ты, негодяй Лепелетье, проголосовавший за казнь короля? — раздался рядом хриплый голос.
Мишель встал и повернулся, чтобы увидеть, кто это сказал. Э, да он всё-таки опьянел.
— Я голосовал по совести, твое какое дело? — проговорил он заплетающимся языком.
— Вот тебе награда!
Холодное жало вонзилось в бок, дыхание перехватило. Вырвав клинок, убийца убежал, а Лепелетье повалился на стол, зажимая бок рукой. Пальцы стали липкими, рану нестерпимо жгло, но при этом руки и ноги словно оледенели. "Мне холодно", — прошептал Мишель окружившим его людям и потерял сознание.
