Шрифт:
Закладка:
В конце месяца, просматривая "Универсальный вестник", Филипп с ужасом увидел свою фамилию в списке эмигрантов и тотчас написал в редакцию просьбу об опровержении, ведь ни его отец, ни он сам, ни его брат не покидали Франции. Не на шутку встревожившись, он поехал в Париж хлопотать. Как раз тогда неграмотный слесарь Гамэн, желая выслужиться перед новой властью, указал Ролану несгораемый шкаф, который он встроил в коридоре Тюильри по просьбе короля, между его покоями и комнатами дофина. Гамэн же и вскрыл этот шкаф; среди сотен бумаг обнаружилась переписка между Людовиком XVI и Мирабо — народный трибун оказывал свои услуги тирану за скромную сумму в двести тысяч ливров в месяц. Все были потрясены, однако измена "великого человека" не перевесила предательства "австриячки", переписывавшейся со своим братом-императором…
Избранный десятой частью населения Франции и раздираемый распрями между "Горой" и "Жирондой", разделенными "Болотом", Конвент устроил суд над королем. Людовику XVI предъявили тридцать три обвинения: что он покушался на суверенитет народа (тем только, что оставался королем Франции), препятствовал исполнению декретов Национального собрания (хотя правом вето он обладал по закону), позволял топтать трехцветную кокарду, разбрасывал деньги среди рабочих Сент-Антуанского предместья, пытаясь привлечь их на свою сторону (как будто раздача милостыни и подкуп — одно и то же), притворялся больным, чтобы выехать из Тюильри в Сен-Клу или Рамбуйе, платил жалованье своим телохранителям, уехавшим в Кобленц; ему вменяли в вину даже кровопролитие на Марсовом поле и побоище в Тюильри! Хотя приговор был предрешен, обвиняемому лицемерно предоставили адвоката. Правда, Тарже отказался, сославшись на возраст и расстройство нервов, но Тронше согласился его заменить, хотя был старше. Старик Мальзерб специально вернулся из Лозанны, где жил у дочери, и сам вызвался защищать короля; к ним присоединился Десез, добившийся оправдания Безенваля. "Ваша жертва тем более великодушна, что вы рискуете своей жизнью, но не сможете спасти мою", — поблагодарил их Людовик.
Сегюр на время стал прежним Филиппом: каждый день он объезжал одного за другим бриссотистов и роландистов из Конвента, пытаясь убедить их в том, что обречь короля на смерть будет страшной ошибкой и чудовищным преступлением. В это время испанский посол Хосе Окарис действовал более надежным способом — предлагал депутатам деньги за то, чтобы вопрос о казни короля был вынесен на усмотрение народа. Однако ни уговоры, ни золото не помогли. Никола Шамбон, только что избранный мэром Парижа вместе Петиона, собрал у себя депутатов, желавших спасти короля, — на следующий же день на него донесли в Наблюдательный совет. В тени нависшей над ними "Горы" из якобинцев и санкюлотов, депутаты от Жиронды утратили зубы и когти, превратившись в мышат. Единственное, на что у них хватило смелости — проголосовать за отсрочку исполнения смертного приговора. Только Кондорсе — Кондорсе! — попытался возражать. Но и эта поправка не была принята, когда Филипп Эгалите бросил на чашу весов булыжник своей ненависти: "Я голосую за смерть".
На площади Революции сколачивали помост для гильотины. Филипп жил в двух шагах — на улице Сен-Флорантен, и это зрелище было ему невыносимо. Утром 21 января 1793 года он уехал из Парижа в Шатенэ — усадьбу своего отца, где появился на свет Вольтер.
Ответ Ролана, полный оскорблений в адрес Лафайета и колкостей насчет его жены, пришел в конце сентября. Министр милостиво разрешил Адриенне вернуться в Шаваньяк, хотя и расценил ее согласие принять его услугу как пережиток старорежимной гордыни так называемого благородного сословия. Письмо зачитали в департаменте вслух и постановили, что коммуна должна ежедневно присылать в Шаваньяк шесть человек для охраны гражданки Лафайет. Ну уж нет, этому не бывать!
— Я заявляю, господа, что беру назад данное мною слово, если к моим дверям будет приставлена охрана, — поставила им ультиматум Адриенна. — Выбирайте одно из двух. Меня не шокирует то, что вы не считаете меня честной женщиной, мой муж гораздо лучшим образом доказал, что он был хорошим патриотом; но позвольте мне самой верить в свою порядочность, а моё слово не совместимо со штыками.
Она была уже сама не рада, что сковала себя этим словом, точно кандалами. Жильбера перевели в Шпандау, разлучив с Латур-Мобуром и Бюро де Пюзи, теперь он пленник прусского короля, он нездоров, а она не может приехать к нему! Они все оказались в каком-то царстве абсурда.
В Пюи семью Лафайета стерегли национальные гвардейцы, которые сами просились в караул, чтобы к жене, дочери и тетке любимого командира не приставили иную охрану. Французский народ не верит в виновность ее мужа! Адриенна написала еще одно письмо Бриссо:
"Я не могу поверить, что Вы не в силах добиться от Комитета отмены его постановления. Брать в заложники женщин — это варварство, тем более что мой муж полностью лишен возможности служить какому-либо делу. Пусть внешние враги утоляют свою ненависть к искреннему другу свободы. Не присоединяйтесь к ним, преследуя то, что ему дорого, и тогда они хотя бы увидят, что в нашем отечестве есть мужественные представители народа, которым ненавистны бесцельные преступления".
Возвращение в Шаваньяк получилось почти триумфальным: спровадив комиссаров, Адриенна удержала на ужин встречавших ее членов муниципалитета и пила с ними за здоровье Лафайета.
Ночью кто-то постучал в ставень на первом этаже. Боше, который теперь был и дворецким, и камердинером — да просто "мужчиной в доме", — на всякий случай взял в кухне тесак, прежде чем открыть, но это оказался Фрестель, гувернер Жоржа. Жена Боше потихоньку разбудила хозяйку.
Адриенна сначала испугалась: что-то случилось с сыном? Фрестель быстро ее успокоил, изложив свой план: если жена Лафайета не может покинуть Шаваньяк, его сын никаким словом не связан, он может уехать из Франции и как-нибудь помочь отцу. Да-да-да, вы совершенно правы! О, если бы у вас получилось это осуществить!
Итак, план такой: Фрестель раздобудет купеческий патент и паспорт, чтобы отправиться на ярмарку в Бордо. Они поедут туда вдвоем с Жоржем, попытаются сесть там на корабль и пробраться в Англию, к послу США господину Пинкни, чтобы вместе с ним решить, что можно сделать. Адриенна сразу принялась за письмо к президенту Вашингтону, в честь которого Лафайет назвал их сына: она просит, умоляет заступиться за мужа и вытребовать его в Америку, ведь он же почетный гражданин этой страны! "Если его семья сможет его сопровождать, легко себе представить, как он будет счастлив; но если это создаст препятствие или отсрочку, заклинаем Вас не думать о нас, мы будем менее несчастны, зная, что он находится рядом с Вами". На рассвете Фрестель ушел, забрав с собой письмо. С болью в сердце, Адриенна запретила ему привозить к ней Жоржа на прощанье: она чувствовала, что не совладает с собой. Джорджу Вашингтону Лафайету, отправляющемуся спасать отца, лучше не видеть слез своей матери. Тетушке Шаваньяк она тоже ничего не сказала об отъезде внука, а то старушка еще заболеет от горя.
В газетах сообщили, что Лафайета перевели не в Шпандау, а в Везель, и больше ничего. О Боже, есть ли худшая пытка, чем неизвестность?.. Не зная, к кому еще обратиться, Адриенна написала герцогу Брауншвейгскому, заклиная его сообщить ей новости о муже. Боше согласился отвезти это письмо в Париж и передать военному министру Сервану. Когда он добрался до столицы, Сервана уже сняли и заменили Пашем, который и на порог не пустил посланца "дамы с подозрительной фамилией", зато рядом случился министр иностранных дел Лебрен — он взял письмо. А еще — вот удача! — Боше столкнулся на улице с Гаверниром Моррисом и рассказал ему обо всех несчастьях хозяйки. Американский посол обещал похлопотать и посоветовал написать прусскому королю, даже дал Боше образец такого письма. А еще он положит десять тысяч флоринов в амстердамский банк на имя Лафайета, которыми сможет воспользоваться и его жена, когда ее наконец выпустят на свободу.
