Стены, сложенные из серого булыжника, низенький прямоугольный донжон, круглые башни по углам — двухэтажный замок Шаваньяк вовсе не производил впечатление неприступной крепости, однако был готов за себя постоять. Солдаты окружили его, держа на прицеле закрытые ставнями окна. После ночного марша гудели ноги, хотелось есть, пить и спать, но долг прежде всего. Взяв с собой четырех национальных гвардейцев и четырех жандармов, комиссар Альфонс Оланье, недавно собственными руками убивший заключенного, поднялся на крыльцо и постучал молотком в дверь.

— Где гражданка Лафайет? — спросил он дворецкого.

В письме от второго сентября 1792 года (Четвертый год свободы и Первый год равенства) министр Ролан поручал Оланье исполнить постановление Комитета безопасности Национального собрания и арестовать жену бывшего командующего Северной армией вместе с детьми. Адриенна читала это письмо, когда в комнату ворвалась Анастасия — она не желала прятаться, боясь разлуки с матерью. Госпожа Лафайет вернула письмо комиссару и спокойно сказала старшей дочери:

— Ступай собирать вещи, мы уезжаем. Возьми только самое нужное.

Анастасия неохотно ушла, постоянно оглядываясь. Оланье велел открыть секретер: он должен произвести обыск. Что ж, прекрасно.

— Прочтите, сударь! — Адриенна протянула комиссару пачку писем от мужа. — Вы поймете, что, если бы во Франции был суд, господин Лафайет явился бы туда сам. За всю свою жизнь он не совершил ни одного поступка, который мог бы повредить ему в глазах истинных патриотов.

— Сегодня суд — общественное мнение, мадам, — ответил Оланье.

Он пронумеровал, скрепил и опечатал все бумаги, извлеченные из секретера, письменного стола и двух портфелей.

Тем временем солдаты шатались по дому. Один из них остановился в галерее, разглядывая старинные фамильные портреты.

— Эй, мамаша! — окликнул он дряхлую полуслепую служанку, семенившую мимо. — Это чьи тут портреты, аристократов, что ли?

— Это всё честные люди, которых больше нет, — отвечала старушка дребезжащим голосом. — Будь они живы, всё не было бы так худо.

Солдат со злостью проткнул ближайшую картину штыком и распорол холст сверху донизу. В этот момент в галерею вышла Адриенна.

— Аристократы, — хмыкнул солдат, завидев ее. — Я тут пристрелил нашего офицера. Тоже был аристократ.

Удержавшись от замечаний, Адриенна пробралась в детскую и шёпотом попросила Виргинию спрятаться и никому не показываться на глаза, Анастасия же вновь увязалась за ней. Как хорошо, что Жорж всё еще в горах! Нужно приказать, чтобы закладывали лошадей; собрать белье и теплые вещи в дорогу, захватить кое-какую провизию… И распорядиться на кухне, чтобы солдат тоже покормили, ведь им предстоит обратный путь. Тетушка Шаваньяк, за все свои семьдесят три года ни разу не покинувшая родовое гнездо, вдруг заявила, что не расстанется со своей племянницей и поедет с нею в Париж. Оланье пытался ей объяснить, что ордер на арест на неё не распространяется, — она ничего не желала слушать.

После завтрака, вкуса которого никто не распробовал, женщины уселись в экипаж, и вся процессия двинулась в Пюи-ан-Велэ. Две горничные и трое слуг смешались с солдатами, не желая оставлять свою добрую хозяйку в беде.

После недавних дождей дорогу развезло, езда превратилась в сущее мучение. Военный эскорт не столько защищал, сколько привлекал внимание: во всех придорожных посёлках люди выходили из домов, чтобы поглазеть на арестованных. К обеду солдаты выбились из сил, пришлось остановиться на отдых в Фиксе. Оттуда выехали в половине третьего ночи и на рассвете прибыли в Пюи, стекавший красно-черепичной лавой крыш со склона бывшего вулкана.

Несколько дней назад толпа растерзала арестованного на въезде в город, поэтому при виде людей, сбегавшихся посмотреть на их небольшую процессию, у госпожи Лафайет ёкнуло сердце. Анастасия сжала руку матери похолодевшими пальчиками; Адриенна погладила её другой рукой и тихо сказала:

— Если бы твой отец знал, что ты здесь, он бы встревожился, но остался бы тобою доволен.

Карету узнали (с дверцы не соскребли червленый щит с золотой перевязью и беличьей каймой); в неё полетели злые слова и камни, однако никого не зашибло. Оланье спросил гражданку Лафайет, куда их отвезти. Адриенна представила себе дом, окруженный толпой после ухода солдат; в мозгу промелькнуло воспоминание — "Убьем ее и отнесем ему ее голову!" Она попросила отвезти их к зданию департамента.

Всех чиновников немедленно созвали на совещание. Жена Лафайета заявила, что вверяет себя их покровительству: народ облек их властью, его решение для нее священно; они могут подчиняться, кому захотят, — Ролану, Комитету безопасности, Национальному собранию, — она же желает остаться здесь вместе с семьей и ждать решения своей участи.

Адриенна настояла на том, чтобы прочесть вслух письма Лафайета, отправленные из Рошфора и Нивеля: это ценное свидетельство его неизменной приверженности высоким идеалам, каких ни беды, ни несправедливости не вытравят из его сердца, и постоянства его Чувств. Читая, она заметила краем глаза, что мэр, господин Бертран, смотрит на нее слишком уж сочувственно — как бы это не вышло ему боком.

— Я рада видеть вас, господин Бертран, — сказала Адриенна, словно между прочим. — Вы уже давно не оказывали нам чести своими посещениями, забыв дорогу в Шаваньяк.

Комиссары были в смятении: жена Лафайета убедительно доказала им несправедливость своего ареста, ненужность и опасность поездки в Париж, особенно вместе с детьми, и предложила сделать ее тюрьмой Шаваньяк, дав честное слово, что не попытается сбежать. Разошлись, ничего не решив, но на следующий день председатель Монфле-ри произнес храбрую речь о том, что департаменту в самом деле стоит сделать такое предложение министру. Недавние события в Париже наглядно показали, какая участь может ожидать там арестованных женщин с громким именем, к тому же на дорогах кишмя кишат марсельские, провансальские и лангедокские добровольцы, которым сам черт не брат; невозможность обеспечить безопасность задержанных до справедливого суда может подорвать авторитет Комитета безопасности. Оланье написал объяснительную Ролану, Адриенна приложила к ней письмо к Бриссо.