жалкое бормотанье, беззвучное, безобразное. Говорят теперь много, но никогда еще так мало не думали о слове, никогда еще слово не было в таком упадке, забросе. Вынесенное на улицу, оно не приобрело новой действенной силы, не обогатилось всенародностью; оно стало ходким товаром, которым торгует всякий повсюду; и производство слова, как всякого ходкого товара, сделалось фабричным; потому-то так потеряло слово всякие индивидуальные отличия, потому-то так обеднело в своем однообразии.

Говорят, слово — зерно культуры народа, прорастающее в вечнозеленый куст народного творчества. Да, это так; но прорасти зерно может лишь когда оно цельно; истолченное же в бесцветную пыль, оно — не зерно уже. Пыль, даже и происшедшая от зерна, ничего произвести не может; она может только развеяться по ветру в разные стороны, попадая в глаза всем встречным и засоряя их: такова судьба слова в наши дни.

2

Для нас, — тех, которые зовутся «интеллигенцией», — проблема языка имеет особенную остроту и значительность. Наш, интеллигентский язык, язык разговорный и язык литературный (под последним разумеем литературу в тесном смысле, т. е. только «практическую» письменность, исключая из понятия литературы поэзию и, вообще, словесное искусство) переживает тяжелую болезнь, обусловленную ходом всего развития нашей интеллигентской, городской культуры. Наш язык оторван от своих жизненных истоков, от той среды, в которой единственно возможен его естественный и свободный рост, — от народа: вот основная причина его болезни, которая есть худосочие, засыхание, почти полное прекращение роста, с трудом поддерживаемого искусственными удобрениями в виде заимствований из чужих языков. Зарождение этой болезни относится к давнему прошлому русской культуры, к началу так называемого «петербургского периода» русской истории. Единый ранее народ раскололся тогда надвое: на «народ» собственно и на ту его часть, которая одна только приобщилась к западной культуре и, отдалившись от всей массы народа, составила то культурное ядро, которое впоследствии стало именоваться «интеллигенцией». Отрыв «интеллигенции» от «народа» шел параллельно отрыву городов от деревни и привел к тому разобщению культур, которое глухою стеной отделило одну от другой эти две части русского народа. Настолько глуха была стена, разделявшая их, что жившие по одну сторону ничего почти не знали о живших по другую: так, загадочным существом и поныне представляется нам та молчащая масса, что зовется нами народом; так, не знают и они о нас, интеллигенции… Этот раскол сделался трагедией русской культуры; он вошел в самую глубину русского сознания терзанием и мукою. Мукою этой запечатлены все общественные настроения XІX века; прорываясь наружу, становясь особенно невыносимой, она порождала такие течения в русской интеллигенции, как «хождение в народ», «опрощение», — являвшиеся попытками пробить стену, уничтожить разобщенность.

Этот раскол, это отпадение, которое именно у нас, не в пример странам Запада, было исключительно важной, главенствующей чертой в истории общества, обусловившей собою все почти как практические, так и теоретические направления общественной мысли в прошлом веке, — не могло не повлечь за собою соответствующего надлома в организме нашего языка. Дифференцированные, отделившиеся друг от друга «народ» и «интеллигенция» заговорили на разных языках, — не переносно только, но и буквально.

Мы слишком плохо еще сознаем, что наш городской и так называемый литературный язык — всего лишь жалкий, загрязненный всякими отбросами суррогат того иного языка, который, не умирая, в вечном цветении, живет в нам неведомой и все еще недоступной стихии, именуемой нами народной душой.

Живое чувство слова утрачено нами; нам все равно как говорить, лишь бы было складно и понятно. Наш словарь до крайности ограничен, метафора — убого бедна, и все «неровности», которые именно и делают речь выразительной и сильной, старательно подстрижены; а если кто вдруг и попробует ввести в свою речь непривычные для нашего слуха, но подлинно-живые, русские слова и обороты, — это покажется нам странным чудачеством, а то и невежеством.

Оторванный от живого тела русской речи, наш интеллигентский язык, в своем развитии, повиновался не общим законам, исходящим из недр души нации, но своим, исключительно своим, двигателям, из коих главные суть: стремление к удобному и упрощенному, — в ущерб выразительному, красочному, сильному, наконец — просто правильному, — стремление к наибольшей практичности в словоупотреблении. Но принцип практичности, в смысле наибольшей экономии и наибольшего удобства для каждодневного обихода, бесспорен в применении к орудиям этого обихода: причислять же к таковым и речь, — не значит ли добровольно низводить себя в низший ранг, лишать себя звания человека-творца и делаться человеком-машиной?..

3

Никогда еще обеднение языка не выступало так ярко и определенно, как в настоящее время. «Брошюрный стиль», — вот что господствует теперь, равно в устной и письменной нашей речи. Упадок языка стоит в тесной связи с упадком национального сознания. Народ-язык — эти два слова были по-славянски синонимами. Язык — первый и единственно-бесспорный критерий национальности.

Судьбы национального сознания нераздельны с судьбами языка; утрата национального сознания (сказавшаяся, в настоящее время, так ярко и выразившаяся, между прочим, в подмене реальности, — национальной идеи — фикцией, идеей «интернационала»), есть утрата (пусть позволено будет употребить неологизм) языкосознания. Напротив, чаемое возрождение национального сознания будет неизбежно сопряжено с возрождением слова, языка.

Помимо общей постановки проблемы языка, — неотделимой от проблемы национальной культуры, — настоящий момент с особенной остротой выдвигает частную проблему взаимоотношения языка народного и языка интеллигентского, и, быть может, именно в этой плоскости лежат наиболее важные задачи и властные веления настоящего дня. Условия переживаемого времени, когда разделенные существа «народа» и «интеллигенции» должны будут прийти в соприкосновение, когда отделяющая их друг от друга межа должна будет стереться (и нам приходится лишь гадать, будет ли это слияние органическим или только механическим, сотрется ли межа лишь внешне, чтобы затем снова наметиться, или окончательно уничтожится), — с неумолимой категоричностью ставят перед нами вопрос о самом бытии нашего языка. С чем пойдем мы к народу? Какое слово ему скажем? Неужели принесем ему все то, чего он так долго от нас ждет, в формах скудной и искаженной «литературной» речи?

Должны же мы, наконец, осознать страшную ответственность, которую несем, должны же подумать о том, что, по слову поэта, «народ придет и потребует от нас одного — верности богатой и свободной стихии своего, нами наполовину забытого и растерянного языка»[566]… Еще Даль, более полвека тому назад, говорил: «Наши местные говоры образованы правильнее, вернее и проще, чем наш письменный жаргон»[567]; а в наши дни это различие приобрело еще большую значительность. Настоящий же момент требует от нас в деле культуры, прежде всего, напряженной творческой работы в области нашего языка; очищение интеллигентской, литературной речи, — вот, что стоит перед нами как первая