а обо всём остальном можно было и не мечтать. Они и не мечтали: жизнь казалась простой и бесконечной, он был совсем молодой, и кости у него тогда были не такие перебитые, и сердце – не такое изношенное. Алёна легко переносила их бедность, ничего, говорила, будешь собирать полные стадионы – обязательно заработаешь. Можно подождать. Они неделями скитались по квартирам знакомых, ночевали на полу, пили на зимних крышах. Золотое время, думал Юра теперь. Всё только начиналось, всё шло им в руки, и лишь их легкомыслие и наплевательство не позволяли им прямо тогда вытрясти из мира то, что им принадлежало по праву. А нужно было вытрясти, сожалел Юра, нужно было выбить от жизни всё до последней копейки. Кто же знал, что всё так безнадёжно изменится, что всё так быстро пройдёт. В начале марта Алёна подхватила воспаление лёгких и надолго слегла. Деньги быстро закончились. Взять их было негде. Лекарств в доме не было, еда закончилась. Все друзья и знакомые, с которыми они до этого водили бесконечные весёлые хороводы, внезапно куда-то исчезли. Рассосались в ледяных сиреневых сумерках. Алёне становилось всё хуже, она уже несколько дней почти не вставала с кровати, лежала, накинув на себя все имевшиеся в доме одеяла и куртки. Он сидел рядом с ней и держал её за руку, прямо как сейчас, вот тут, держал и чувствовал, как закипает её тело, как жар блуждает под её кожей, как огонь выжигает её изнутри Она не жаловалась, только просила не отпускать, держать её. Он и держал, пока ей не стало лучше. Куда это всё потом исчезло? Как обо всём этом можно было забыть, как можно было всё это растерять? Он вспомнил, как в последний раз с ней виделся – года два назад, передавал что-то для Машки, потом жалел, что вообще на всё это решился – чёрный, истощённый взгляд, усталость и отчаяние, беззащитная оголённая шея, ледяные пальцы. В ушах у неё не было серёжек, на руке не было часов. Не о чем говорить, не о чем спрашивать. Нас убивает слабость, которую мы носим в себе, лишиться которой нам так жаль. Она выедает нас изнутри, как вирус, она не даёт нам принимать правильные решения, держаться за близких нам людей, она делает нас обречёнными, хотя на самом деле мы не такие. Юра почувствовал, что засыпает. Хорошо, что не пришлось ломать двери, – подумал.

Двери приходилось на ночь закрывать. Чтобы не было сквозняков и в склады, где они спали, не забегали дикие псы. Собачьи стаи караулили под дверьми, прятались в морозном привокзальном тумане, сновали по запасным путям, задирая морды и оглашая воем промёрзшее небо Бухареста. Зима выдалась ранней, изморозь лежала на проводах и яблоневых ветках. Склады быстро прогрели кострами. Жгли принесённый с вокзала картон и найденную в товарняках солому. Животные стояли смирно, ожидая ежедневной еды, ночью кони шарахались от собачьего воя, будто остерегаясь смерти, что должна была за ними прийти. Городская власть присылала каждое утро церковные делегации и парламентёров, к ним выходили акробаты и гипнотизёры и долго торговались. Но команды отправлять их не было, поэтому они и дальше стерегли реквизит и выпасали своё дрессированное зверьё, время от времени совершая дерзкие набеги на предместья и продовольственные склады. Обирали сельские угодья, возвращаясь на склады с провизией для себя и животных. Спали, улёгшись между львами и лисицами, пили куриную кровь, чтобы утолить жажду. Приносили животных в жертву, прося у небес благословения и хорошей погоды. Местное население сопротивлялось, как могло, защищая свои магазины, товар и домашнее добро. Наконец, учтя количество письменных жалоб – анонимных и присланных целыми трудовыми коллективами, – руководство вокзала на собственный риск выделило труппе несколько плацкартных вагонов. Перед Рождеством, погрузив животных и реквизированные трофеи, поезд двинулся на восток. Вагоны были забиты женскими шубами и турецкими коврами, ящиками с апельсинами и гедээровскими болоньевыми куртками. Хуже всего было, что всё это время животные рожали, количество их с накладными не сходилось, пограничники нервничали, железнодорожники разбегались по домам, придорожные городки закрывали перед ними свои ворота, как перед приходом чумы. Наконец их выпустили. Они долго ехали, пробирались Карпатами, неделями простаивали на маленьких станциях Восточной Галичины, меняя болоньевые куртки на овечий сыр, и упрямо двигались вперёд – домой, где их уже и не ждали.

И лёжа на своей второй полке, накрывшись одеялом, слыша над собой шорох птичьих крыльев и мудрое змеиное шипение, выбирая время от времени из птичьих гнёзд яйца и поглаживая волчьи загривки, играя в карты с воздушными гимнастами и вылавливая в тамбуре весёлых макак, Валера думал лишь об одном: нужно возвращаться, нужно возвращаться в город, который тебя ждёт, который лежит между реками, на холмах, открытый небу, засыпанный синим снегом. Нужно возвращаться, поскольку нет счастья в дороге, нет понимания у чужих. Дома всё на своих местах, дома всё ко времени и к месту. Нужно всегда возвращаться, иначе для чего было куда-то вообще ехать? Всё находится между реками и всё оттуда начинается – и все истории, и вся любовь. Кочевой огонь алкоголя переходил у него с лёгкого на лёгкое, оставляя за собой следы, вспыхивал и исчезал, обещая однажды обязательно вернуться и обо всём напомнить.

Утром Юра вернулся в палату, собрал вещи. Кивнул молодому, мол, пошли, поговорим. Тот неохотно вышел. Стали возле окна.

– Послушай, – начал Юра. – Я выписываюсь, не хочу, чтобы ты злился.

– Как выписываешься? – не понял молодой. – Ты же не долечился.

– Долечусь, – успокоил его Юра. – Ты не психуй, ладно?

– Да ладно, – успокоил его молодой, – сам виноват, сорвался.

– Когда назад в команду? – спросил Юра.

– Да нет команды, – ответил молодой, – расформировали. Спонсор бабки в отель вложил.

– Ясно, – расстроился Юра. – И куда ты теперь?

– Не знаю, – сказал молодой. – Доучусь, может.

– Правильно, – согласился Юра. – Меня мой старик до сих пор достаёт, что я не доучился. И правильно делает. Запиши номер. Нужна будет студия – обращайся.

– Обязательно, – заверил его молодой.

Юра быстро договорился с врачом. Тот помялся, сказал, что так не делают, что это не по правилам, что это небезопасно и вредно, но хорошо, согласился, под твою ответственность. Только за таблетками приходи.

В коридоре поймал Аллу. Вышли во двор, на улице, сразу за углом, нашли какой-то спортивный бар. За столом несколько арабов, смотрели повтор матча. Бармен с кем-то разговаривал. Подошла официантка – мальчишеская причёска, внимательный взгляд. Юра попросил убрать звук. Арабы запротестовали, однако официантка холодно попросила их успокоиться. Юра поблагодарил её в спину, она обернулась, легко кивнула, будто оказывая поддержку.