него были под цвет костюма – такие же застиранные, такие же голубые. Постоянно слезились, будто он на что-то жаловался.

– Как тут? – спросил. – Жить можно?

– Можно, – ответил Юра. – Если недолго.

– Долго и не нужно, – согласился с ним Валера. – Долго лечат только психов – им на работу не надо. Я всю жизнь с психами, – неожиданно признался Валера. – Я в цирке работаю, – объяснил.

– Клоуном? – почему-то сразу спросил Юра.

– Нет, – не обиделся тот, – завхозом.

И, вернувшись на свою кровать, принялся рассказывать историю своей жизни. А была она у него, ясное дело, наполнена приключениями и опасностями. Юра ещё подумал, что люди с такими широкими и беззащитными улыбками обычно и попадают в самые глубокие жизненные ямы. Они смотрят на мир настолько широко раскрытыми глазами, что просто не видят, куда идут. Валера рассказывал про сладкий и таинственный мир циркового ремесла, про строгие порядки и суровые обычаи, древние ритуалы и внутрицеховую иерархию. Бросался датами, цитировал поэтов, вспоминал имена артистов и дрессированных тигров, делился способами страховки. Говорил больше для Юры, но и молодой слушал, даже внимательнее, чем Юра. Может, цирк любил, может, просто радовался, что на соседней с ним кровати лежит не труп. Юра же рассеянно кивал в ответ, поддакивал или отрицательно кивал головой, когда завхоз призывал его в свидетели, а вскоре совсем закрылся географическим журналом, пытаясь сосредоточиться на животных и птицах Месопотамии. Сколько он будет говорить? – думал. – Рассказывает уже час, а разговор всё ещё о его вступительных экзаменах. Сколько же у него этих историй? – нервничал. Валера, наоборот, вспоминал солнечные дни и фиолетовые ночи, яркие программы и горячих женщин 60-х, которые любили цирк так, как ни один христианин не любит свою церковь. Соответственно его тоже любили, а как можно было обойти его вниманием? Как? – выкрикнул Валера, доставая из пакета пачку старых цветных фотографий, бережно сложенных в конверт из-под фотобумаги. На конверте было написано «Унибром», Юра сразу же вспомнил эти конверты, они продавались в годы его детства, и подумал, сколько ему, Юре, то есть, лет, как много хлама он видел, как безнадёжно отстал от жизни. Подумал, когда в последний раз был в цирке. Лет десять назад? Или больше? Наверное, десять.

Машка была уже совсем взрослой девочкой, в цирк идти не хотела, однако её традиционно и не спрашивали. Юра, возвратившись домой после очередного заплыва, пытался заново построить семейные отношения. Цирк напоминал Рейхстаг после штурма: лица у всех были радостные, однако помещение явно требовало ремонта. Холодные коридоры, женщины в шубах, коньяк в буфете и животные Месопотамии на печальной арене. Машка плакала, ей было жалко львов, женщины смеялись. Домой добирались пешком – не хотелось ехать с этими людьми в одном трамвае. Теперь он смотрел на конверт в руках старика и рассматривал его пальцы – тёмные от табака, скрюченные временем и алкоголем, побитые и покрытые шрамами, будто кто-то ставил ему на пальцах метки после каждого прожитого года. А Валера, увидев, какой эффект производит на присутствующих его рассказ, оживился, достал из конверта одну фотографию, очевидно, самую любимую, нежно-небрежно бросил на неё взгляд и передал молодому. Смотри, пацан, – сказал, едва сдерживая волнение, – это я в семьдесят первом. Видишь, какой я был? И скажи, как после этого не любить цирк? Молодой, восторженно хмыкнув, передал фото Юре. Юра приложил её к развёрнутому журналу. На соседней странице был изображён дикий пустынный мул. На фото Валера имел независимый вид, гордую осанку, пронзительные глаза, а главное – густые волосы на голове, пиратские баки и кавалерийские усы. Юра непроизвольно сравнил два фото – Валеры и мула. Что-то есть, – подумал, – что-то, несомненно, есть. Отдал фото молодому, ещё какое-то время послушал. Когда рассказ дошёл до приёма родов у львиц, незаметно закрылся ото всех журналом, начал ловить знакомые буквы, складывать их в слова, выстраивать из всего этого предложения, отсеивать услышанное, отделять рассказанное циркачом от написанного в журнале, распутывать цветные шёлковые волокна историй, развязывать узлы, терпеливо брести в солнечных лучах, держа в руках спасительную нить. Учитывая при этом, что в Месопотамии на лошадях верхом не ездили и для перевозки грузов лошадей не использовали. Их впрягали разве что в боевые и охотничьи колесницы, охотились с ними на диких птиц и хищников, когда те приближались к городским башням. Отношение к лошадям было нежным и внимательным, их ценили, о них заботились. Трогают и заставляют задуматься наставления тогдашних конюхов, настойчиво рекомендовавших владельцам этих прекрасных животных заботиться об их гигиене и диете, не перегружать долгими гонками, при первой необходимости пускать в помещения, укладывать на пол рядом с собой, спать с ними в одной комнате, чувствуя их дыхание, накрывать тёплыми попонами в зимнюю погоду, чувствовать их настроение, жить их печалями. Сон делает нас сильными, говорили конюхи, и беспомощными, добавляли. Совсем другое дело – зебры. Зебры в труппу попадали часто не совсем законными путями. Их ввозили через азиатские республики под вымышленными именами, дописывая им годы, меняя в сопроводительных документах пол, заменяя истории болезней. В цирковых загонах их держали вместе, они быстро привыкали к большой шумной аудитории, держались группой, а когда кто-то из них умирал, обступали бездыханное тело кольцом, не подпуская работников. Так, будто приносили жертву справедливым богам. Вынырнув из этого вязкого потока, Юра тяжело поднялся и побрёл на перекур. Что за зебры? – думал недовольно. – Откуда взялись зебры?

Ночью он дождался, пока все заснут, нашёл сестричку, спавшую на раскладушке в ординаторской, остался с ней. Та от волнения даже не знала, что говорить, лишь запретила с ней целоваться. А больше не запрещала ничего, только пыталась делать всё тихо, чтобы не разбудить доходяг корабельным скрипом раскладушки. Волосы её, жёлтые и солнечные, были такие длинные, что в разных местах пахли по-разному – то горячим ветром, то тёмной речной водой. Горло её казалось нежным и давно простуженным. Была она сдержанной и уставшей. Сон делает нас сильными, думал Юра, засыпая, и беспомощными, добавлял, слушая её дыхание.

Окна выходили в тень деревьев, ветки касались подоконников, улавливая и преломляя солнечные лучи. Время от времени залетали осы, однако, учуяв запах хлорки и смерти, висевший в коридорах, не задерживались и вылетали на улицу, попадая в густую паутину июля. Где-то к десяти во двор вкатывался милицейский автомобиль. Из него патруль выводил Артёма – весёлого дезертира, пойманного два месяца назад. Теперь его каждое утро привозили из СИЗО на процедуры, и Артём неприкрыто радовался ежедневной возможности отправляться в исполненное приключений путешествие в компании с ленивыми ментами. Здоровался с Юрой, выкрикивал что-то зажигательное сестричкам, огрызался