всегда хватало места. Он будто умел расширяться. Сколько тарелок ни поставь, найдется место для еще одной. Сколько дополнительных стульев ни вытащи, еще один обязательно встанет. За этим столом всегда было вкусно и весело. Да, от стола многое зависит. Бывает, и стол щедрый, и блюда в три ряда, а сидеть не хочется, есть не хочется. А за тем столом всем хотелось рассказывать шутки и байки, смеяться, веселиться, идти танцевать. Барабанов, конечно, не было. Но всегда находились палки, которыми стучали по столу, отбивая ритм. Тот стол и звучал по-другому. Весело. Так, что все шли танцевать.

Этот звук я помню до сих пор и не перепутаю ни с каким другим. Стук палок по столу, отбивающих ритм. Появлялась тетя Тая с осетинской гармошкой. На гармони, похожей на баян, но с другими клавишами, играли только девушки. Исключительно женский инструмент. Меня тоже учили на нем играть, но я скоро перестала заниматься. Хотя одну мелодию могла бы сыграть и сейчас. Тетя Тая окончила местную музыкальную школу, поступила в училище в городе. Все считали ее невероятно талантливой, уникальной. Ее умоляли продолжить обучение, не бросать. Но тетя Тая вышла замуж и не стала учительствовать в музыкальной школе, куда ее звали каждый день. Она пошла работать в редакцию – машинисткой-стенографисткой и заведующей отделом писем. И стала не менее талантливой, чем в игре на национальном инструменте. Тетя Тая и печатала, и стенографировала с невероятной скоростью, разбирая самые нечитаемые записи, почерки и любые речевые обороты. Когда за столом собирались люди, неважно по какому поводу, Тая выносила гармонь, хранившуюся в редакции, и начинала играть. Закрывала глаза, и теперь уже стук палок становился тише, поддерживая ритм, который задавала гармонь. Это было… чудом, наверное. Тем самым мгновением, когда у всех заходилось сердце. Переставало стучать. Все замирали, когда Тая выводила на гармошке знакомые осетинские мелодии, только по-другому, пронзительнее, искреннее. Будто каждый раз рассказывала новую историю знакомства, любви…

Этот звук я, наверное, больше никогда не услышу. Сколько ни прислушивалась, сколько ни искала записи в Интернете, так и не нашла. Но забыть его невозможно.

Однажды к столу присоединился дед Сослан. Проходил мимо, услышал, как играет Тая, и вернулся с инструментом, который я видела впервые. В музыкальной школе нам рассказывали про традиционные музыкальные инструменты, но я ничего не помню. Видимо, не особо и слушала. А кто слушал? Сбежать бы поскорее… Если бы можно было отправить самой себе послание в прошлое, я бы написала – слушай и записывай, запоминай! Но меня больше волновал предстоящий набег на ореховую плантацию – грецкие орехи были еще зелеными снаружи, но уже мягкими внутри. Если снять пленку, получишь настоящее лакомство.

Дед Сослан сел, устроил на коленях инструмент и начал играть. И вот в тот момент я поняла, что означает настоящая музыка – транс, отключение от настоящего, наслаждение. Дед Сослан играл на фандыре, или дала-фандыре, как его называют, – это нечто похожее на лиру. Если русские сказители играли на гуслях, рассказывая свои истории, то у осетин для этого был фандыр. Под него рассказывались древние предания. Щипковый инструмент, выдолбленный непременно из цельного куска дерева. На нем могло быть пять струн или три, больше и не нужно.

– Я помню этот звук, – сказала я бабушке.

– Да, тогда умер Казбек. Ты впервые услышала фандыр.

– Я не помню Казбека, только звук, – призналась я.

– Раньше существовало поверье. Ты же знаешь, что у гроба покойного родные должны сидеть ночь… – начала рассказывать бабушка.

– Да, знаю, мама говорит, что, когда ты умрешь, она наконец выскажет тебе все, что думает. И только тогда вы нормально поговорите.

– Родственники, согласно традициям, должны сидеть у гроба покойного. А еще сидел человек, который всю ночь играл на фандыре. Не останавливаясь. Считалось, что звуки инструмента упокоят душу усопшего, которому страшно переходить в иной мир.

– Ой, Мария, зачем ты забиваешь голову девочки не пойми чем? – возмутилась Варжетхан. – Дидина, послушай (в селе меня называли Дидиной – цветочком, чтобы не путать с именем бабушки, в чью честь я была названа) – фандыр мог предсказывать погоду. Если ожидался ливень, снегопад или разлив реки, фандыр звучал по-другому. С его же помощью раньше находили людей под снежными завалами на дорогах. Сейчас отправляют на поиски спасателей со специальной техникой, а раньше – музыканта с фандыром. Он шел и играл. На том месте, где находились погребенные под снегом люди, фандыр звучал по-другому. Менялась тональность. Там и начинали рыть. Многих спасали.

Да, у каждого своя память. Можно перенестись в другое время благодаря тактильным ощущениям. Потрогать край стола, перила, ткань и вдруг вспомнить, что из точно такой же ткани был сшит сарафан. У меня так часто случается… Бабушка специально к демонстрации на Первое мая как-то заказала для меня платье из шифон-бархата, или панбархата. Это было что-то невероятное – зеленого цвета, не яркого, а слегка приглушенного, совсем простое, с рукавами-фонариками. Но оно так блестело на солнце… Да и саму ткань я тогда увидела впервые – мягкая, легкая. Подол и рукава украшала кружевная тесьма. Я вспомнила про это платье, оказавшись в магазине тканей с дочкой. Она хотела сшить юбку и фартук, а я стояла, замерев. Гладила полотно, будто провалилась в прошлое.

– Мам, что с тобой? – спросила обеспокоенно дочь после того, как я дважды не ответила на ее вопрос.

– Платье. У меня в детстве было платье из такого материала, – призналась я.

Дочь потрогала ткань, но не впечатлилась. Ее завораживали шифон, органза, шелк. Все воздушное, летящее.

У кого-то развита вкусовая память – тот самый вкус пюре или пирожного из детства. Те самые котлеты, пусть не такие, как делала мама, но немного, пусть и отдаленно, похожие. Я этой памяти лишена. В моем детстве было намешано столько вкусов, что невозможно выделить какой-то один. Пробую тутовник, кизил, которые так любила в детстве и… ничего. Никаких воспоминаний. Варю варенье, пеку пироги – опять ничего. Это уже мой нынешний вкус. Надеюсь ли я передать его своим детям? Возможно, но вряд ли. Они не настолько привязаны к домашней кухне, как мы когда-то. Для них еда – это всего лишь еда. Не запах бабушкиных рук, не любимая тарелка, не какой-то особый ритуал – зайти на кухню, снять со стола салфетку, под которой уже стоят сваренное яйцо, домашний творог, варенье в моей любимой розетке под гжель, здоровенный ломоть свежего хлеба, намазанный маслом. В доме уже никого нет – все ушли по делам, а завтрак стоит, ждет.

Мои дети не знают, что самое вкусное – еще горячий