писателю, снимавшему дачу по соседству. Борода была отменная — длинная, широкая, густая. Меня очень занимало, что он делает с бородой после купанья в море: сушит ее на солнце или она не впитывает воду, как перья уток или шкура бобра? А, может, Александр Петрович заплетает бороду в косичку, как поп — еще один наш сосед — свои длинные волосы? Поп залезал в воду в длинной рубахе, из-под которой выглядывало исподнее с завязками на щиколотках. Перед тем как вступить в море, поп крестился. Но подсмотреть за Александром Петровичем мне никак не удавалось — у него был другой распорядок дня. Наверняка борода была предметом его гордости. Она делала его похожим на ученых прошлого, девятнадцатого века, подвижников технического прогресса, и очень подходила к тому, что он сочинял — а писал он толстенные научно-фантастические романы. Это был совершенно особый окостеневший жанр, скучный донельзя, перешедший в советскую литературу прямиком от Жюля Верна, минуя Уэллса. Фантазия заключалась в том, что герои, обладавшие всеми возможными положительными качествами, куда-то летели, погружались или зарывались. А научность — в подробнейшем описании на 500 страницах всяческих гаек и болтов, из которых состояли их хитроумные аппараты.

Жанр этот идеологически был очень востребован, и «фантасты» жили безбедно, не подвергаясь гонениям даже во времена борьбы с космополитизмом. Но у бородача тоже была своя страсть. Он предъявил ее миру гораздо позже, когда на увлечения, чуждые марксизму, стали смотреть сквозь пальцы. В сущности это был главный и единственный научно-фантастический роман его жизни, преисполненный поэзии. Фантаст пытался доказать — в публичных выступлениях и прессе, — что Тунгусский метеорит, упавший в 1911 году в тайге, на самом деле потерпевший катастрофу космический корабль инопланетян. Он сражался за свою мечту много лет, дожив до самого почтенного возраста, когда его борода стала совершенно седой, и обрел множество адептов.

Сейчас эта идея как-то заглохла. Видимо, в обществе нет потребности в мифотворчестве. Не залетают к нам теперь НЛО, спрятался и больше не появляется снежный человек, никто не пропадает в Бермудском треугольнике, навеки потерялась Атлантида.

* * *

Я делила взрослых на две группы. К одной принадлежали те, которым я была безразлична — кому, собственно, на самом деле интересен чужой ребенок? Лишь бы не мешал и не приставал. К таким взрослым я относилась с симпатией. Вторую группу образовывали взрослые, высказывавшие ко мне неуемную любовь и вечно лезшие с поцелуями и объятьями.

К этой второй категории принадлежал Георгий Мдивани. Едва он начинал говорить что-нибудь самое нейтральное, например, «сегодня хорошая погода», как сразу воспламенялся, переходя на крик и жестикулируя. Его темперамент хлестал, как кипяток из сломанного крана. Волосы, давно уже отступившие ото лба и вьющиеся мелким бесом, вставали дыбом. Он как будто призывал с трибуны, по меньшей мере, к мировой революции. По уровню воспламенения он, безусловно, предвосхитил кубинского лидера Фиделя Кастро.

При всем своем возбужденном бурлении он изъяснялся по-русски ужасно коряво с сильным грузинским акцентом. Представляете, что я испытывала, когда Мдивани кидался ко мне с воплем: «Ти мое солнце!» Жена его, напротив, принадлежала к первой группе. Мне она вдобавок нравилась потому, что была свистунья. Существовала в те времена такая странная профессия — художественный свист. Она выступала в концертах, высвистывая «Соловей, мой соловей» Алябьева.

Жоржик, так звали его знакомые, был очень привязан к нашей семье, дружил с папой. Мог позвонить в три часа ночи и проорать: «Что делает наше солнышко?» Бог знает, когда он спал. Существование Жоржик вел ночное, как лемуры.

Был Мдивани драматургом, сочинял обильно, его повсюду ставили и писали о нем хвалебные рецензии. Словом, полный фавор. Но вот загадка — как он мог писать пьесы, так плохо зная русский? Может быть, он их сочинял по-грузински, а ему переводили и, так сказать, обрабатывали? Впрочем, уже после смерти Сталина и XX съезда ходили упорные слухи, что на Жоржика работали «негры». Так назывались литераторы, лишенные возможности печататься, голодавшие, выгнанные отовсюду во времена борьбы с космополитизмом. И о стукачестве Жоржика тоже заговорили. Вот тебе и «ти мое солнце!»

* * *

За то, что я не любила и боялась Фаню Шац, я себя теперь корю, но что я могла понимать в пятилетнем возрасте? Фаня Шац тоже донимала меня поцелуями, но я чувствовала, что в общении с ней был некий долг, обязательство, нужно терпеть и вести себя хорошо.

Начиналось с того, что мама приносила с рынка в Майори вместе с провизией маленький букетик ароматных цветов: резеды или пармских фиалок. Позже, часов в десять, когда в Доме творчества заканчивался завтрак, она брала меня за руку, и мы направлялись к «Белому дому» — так назывался один из корпусов. Там на скамейке уже сидели Шацы. Мама передавала мне букетик и незаметно подталкивала. Мне всегда хотелось подарить букетик Шацу сразу, но не тут-то было: начинался неизменный ритуал. Я должна была стойко пройти через Фанины объятья и поцелуи. Ее ласковые слова, которые лились на меня, и голос были настолько приторно сладкими, что мне чудилось — я вся в густом слое меда, даже пальцы слиплись.

— Максинька, это Зюка и Вика к тебе пришли, — наконец обращалась она к слепому Шацу, неподвижно сидящему рядом. После чего брала у меня букетик и вкладывала его в ладонь мужа. Он сжимал цветы белыми, отмытыми до морщинок на подушечках пальцами и подносил к носу.

— Это Викуленька тебе принесла, — продолжала выпевать Фаня.

Шац улыбался. Но так как глаза его были закрыты, я не могла определить, что выражала его улыбка. Она оставалась просто движением губ.

Когда я сейчас вспоминаю Фаню, то выходит, что она была совсем нестарой. Лет пятидесяти, не больше. Полная, миловидная, круглолицая, гладкие черные волосы собраны в пучок на затылке. В ушах — старинные гранатовые серьги. Темное платье в мелкий цветочек.

Личностью Фаня была героической. Практически она заменяла слепому Шацу глаза. Она всегда шла впереди, а он чуть сзади, положив ей руку на плечо, В другой руке Шац неизменно держал цветок — обычно одичавшую розу. Они в изобилии росли в парке, окружавшем «Белый дом». Очевидно, аромат цветов как-то связывал Шаца с внешним миром. Фаня так деликатно и ловко помогала мужу, что если вы не знали о его слепоте, то никогда не догадались бы, что он ничего не видит. Даже в столовой — как незаметно Фаня нарезала кусочки, как незаметно направляла его руку, державшую вилку, ко рту! Шац был неизменно аккуратен, опрятен, выбрит.