Шрифт:
Закладка:
Одной из постоянных обитательниц Дома творчества была Мариэтта Шагинян. Уже очень пожилая, глуховатая, всегда со слуховым аппаратом наготове. Она много работала, вела себя чрезвычайно независимо, каждый день ходила на рынок в Майори за ягодами. Я несколько раз предлагала подвезти ее на машине, но она упорно отказывалась. Не соглашалась даже, чтобы я привозила с рынка ее корзинку. Мне было как-то неловко видеть, как она сама тащит довольно тяжелую поклажу.
Мне объяснил причину ее столь странного поведения Ласкин. Оказывается, Мариэтта Сергеевна была страстно влюблена в Аркадия Райкина и ревновала меня к нему: он в то лето отдыхал с женой в Дзинтари и довольно часто приходил к нам на дачу. С тех пор я старалась не попадаться ей на глаза в присутствие Райкиных. Через некоторое время Мариэтта Сергеевна сменила гнев на милость, и я стала возить ее на рынок и сопровождать на прогулки.
Вспоминая многих интереснейших людей, с которыми меня свела судьба, я искала причину их благосклонности к моей персоне. Я всегда умела слушать, слушать заинтересованно. Я была нейтральна, ничьих интересов не затрагивала и мне, сами того не замечая, часто изливали душу. И еще — я умела молчать. Никому не повторяла услышанное. Как бы то ни было, я горжусь тем, что многие люди с таким доверием относились ко мне.
Еще одной любительницей и верной летней гостьей Дубулт была Элизабет Маньян, приезжающая ежегодно из Парижа по приглашению международной комиссии Союза писателей. С Элизабет, или, как оказалось, просто Елизаветой, Лизой, я сдружилась на долгие годы. Она была родом из Старой Руссы, откуда в двадцатые годы вместе с сестрой перебралась в Москву, и вскоре обе стали работать в Коминтерне. Обе вышли замуж за иностранцев: Лиза — за француза Маньяна, ставшего впоследствии крупным функционером Компартии Франции, а ее сестра — за коммуниста из Германии. Подозреваю, что сестры выполняли некое задание, но мне, естественно, Елизавета ничего об это не рассказывала.
Лиза была чрезвычайно общительной, шумной, разговорчивой дамой. Она хорошо знала А. Б. и в столовой поместилась за наш стол. С ней было весело, она неустанно болтала и вскоре была накоротке со всеми, даже самыми замкнутыми «тружениками пера», всегда в центре вечерних прогулок или посиделок. Уже казалось, что без нее невозможно никакое общение.
Когда мы с ней загорали на пляже, она много рассказывала о своей жизни в Париже, о трех сыновьях и многочисленных внуках. Она, смеясь, говорила, что даже не помнит, сколько их. Вика была в восторге, что смогла проверить столь неожиданным образом свои знания французского языка. Лиза даже взяла себе за правило говорить с ней только по-французски. А осенью она пригласила Вику в Париж, но ее не выпустили, партком института даже отказался давать ей характеристику — какие-такие поездки за границу к частным лицам?
По французским (или партийным) обычаям Лиза тотчас переходила с новыми знакомыми на «ты». Так она сразу стала называть Арбузова на «ты» и Алеша. Я не помню, чтобы кто-нибудь в Дубултах его так называл.
Лиза стала приезжать в Дубулты еще до начала строительства нового дома, вполне довольствовалась весьма скромными удобствами коттеджей. А уж в новом доме она всегда занимала номер 701 на седьмом этаже.
Она обязательно каждый год ездила в Старую Руссу — навестить мать. Лиза, смеясь, рассказывала мне, что та отказалась переехать к ней Париж, ибо, когда она однажды там была, ей не понравилось, что по улицам не гуляют, как в Старой Руссе, куры.
В тот год мне посчастливилось познакомиться с чудесным человеком — Эльвирой Затис, директором Латвийского литературного фонда. Произошло это при следующих обстоятельствах: ей срочно понадобился человек, хорошо знающий английский, русский и латышский, чтобы принять зарубежных писателей. Кто-то ей сказал, что в Доме творчества есть дама, отвечающая этим требованиям. Эльвира с присущей ей энергией тут же меня разыскала, попросила выступить в роли переводчика. Я с удовольствием согласилась. Выяснилась, что гостями Литфонда были венгры, но блестящие знатоки английского, так что трудностей не возникло.
Эльвира удивлялась, что я — латышка «московского разлива»: латышское произношение у меня безукоризненное. С тех пор, в память о моих переводческих доблестях, она мне обеспечивала две путевки в летнее время. Ей это было легко — латышские писатели не очень жаловали Дубулты. Им Литфонд сдавал аренду дачи в прекрасных местах. А для меня было крайне важно не зависеть от прихотей московского Литфонда.
В марте по приглашению директора Дома творчества я поехала в Дубулты на открытие нового корпуса. Даже в унылую мартовскую погоду дом сверкал. Номера были действительно очень хороши для работы и отдыха, всюду — звукоизоляция, двойные тамбуры. Девять этажей, два бесшумных лифта, холл на каждом этаже с телевизором и видом на море во всю стену. Богатая библиотека, кинозал, бар, две столовых — одна для писателей без детей, другая — для семейных. Дом этот был воистину интернациональный: его строили на деньги всесоюзного Литфонда, которые стекались от отчислений авторских и от членских взносов писателей всех республик.
Существовал в доме и еще один этаж — десятый, «потайной», в надстройке на крыше — зал со странным расположением окон только на одну сторону. Дело в том, что при рассмотрении проекта «в инстанциях» предъявили требование, чтобы здание не превышало определенной высоты, а из окон нельзя было бы рассмотреть некий военный объект.
Зачем вообще понадобилось такое помещение?
К тому времени горком партии Юрмалы (Взморья) возглавил некий Руднев, назначенный из Москвы. Он стал активно улучшать облик курорта, строить дороги, приводить в порядок «здравницы». Она даже открыл на берегу залива в Булдури первое варьете «Юрас перле» («Морская жемчужина»), куда стали валом валить отдыхающие. Руднев хорошо усвоил значение благосклонного отношения начальства, отдыхающего в Юрмале, а также известных актеров и литераторов. Он устраивал для них многочисленные приемы, закрывая для простого люда на это время лучшие рестораны. Писатели тоже включились в
