ваши герои вовсе не контрастируют, а просто оба одинаково плоски. Один трусливо бесстрашен, второй бесстрашно труслив. И, уж простите, мне кажется, вы поступили милосердно, оставив их обоих в этой своей петле. И впредь призываю вас, как человека повествующего, а потому наделенного некой особой властью…, – он окончательно перешел на назидательный тон моего школьного учителя, вдохновленно поучая, довел свою мудрую мысль.

А я, вовлеченный в роль отчитываемого ученика, уже проиграл борьбу с ученическим соблазном, и злорадно сжимал в кулаке свою злобную кнопку, позволив яду предвкушения скорого жестокого торжества пропитать все нутро и вспениться на губах кривым оскалом.

Говори, старик, говори, заканчивай, ты сам загнал меня в угол, как бешеного крысенка, ты сам меня вынудил, сам, и никто больше.

Господин Б, кажется, заметил, с какой злобой я на него смотрю, и это только подхлестнуло его на красивое окончание своего монолога:

– Так вот, я призываю вас впредь, как человека, наделенного особой повествовательной властью… Если уж вы зачем-то плодите таких идеальных, сплющенных в своей полярности героев, которые даже в мире ваших фантазий могут служить разве что контрастным фоном для водевильных сценок и фарса… Призываю вас: оставляйте таких героев в петле! Это очень им соответствует. В петле, в тупике, в отдельном плоском мирке, специально для них созданном, и никогда, слышите, никогда, не позволяйте им просачиваться в реальность! Это мое вам напутствие на благо вам и нашему отечеству, – воодушевлено закончил старик и умолк, переводя дух и наблюдая произведенный эффект.

Я осклабился, обнажая гниющие зубы. Облизнул прореху в щеке. От удовольствия у меня даже руки задрожали, когда я выложил желтый клочок на стол и подвинул ему.

– Что это? – с любопытством, простодушно спросил господин Б.

Видимо, собственная речь показалась ему столь убедительной и эффектной, что теперь он готов был приласкать меня, нерадивого ученичка, придавленного и пораженного.

– Черная метка, – я растянул оскал еще шире, отчего мышцы на лице неестественно напряглись.

Он взял листок, развернул, разгладил пальцами и пробежал глазами. Нахмурился, моргнул, прочитал еще раз. Пошевелил губами, читая про себя. Бросил на меня короткий взгляд – я весь вытянулся на жестком стуле и в упоении наблюдал за ним – и снова прочел надпись на листке.

– Одна строчка, – растерянно произнес господин Б, еще раз посмотрел на меня, и в его серых блекленьких близоруких глазах мелькнул сияющий страх понимания.

Я кивнул, уже не скрывая злорадства.

Он мотнул головой, словно надеялся сбить морок или рассчитывал, что ему почудилось, и снова произнес вслух:

– Одна строчка.

Буковки, криво нацарапанные кровью на желтой измятой бумаги.

– Но здесь же всего одна строчка! – раздраженно повторил он. – Нет, в смысле… – ему пришлось снова вернуться глазами к листку, – здесь же всего одна строчка! – в его голосе прорвалась истеричная нотка.

– Всего одна строчка! То есть… одна строчка… Ну вы и изверг, – затравленно проговорил он, на миг оторвавшись от листка, и тут же вернулся, нервно дернувшись, будто листок невидимыми крючьями цеплял его за веки и обращал к себе:

– Одна строчка. Одна… строчка… Вы гаденыш! Мелкий жалкий змееныш! Выродок! Одна строчка… За что вы так со мной?

Он не мог оторваться от листка дольше, чем на один взгляд, которым стрелял в меня, вскакивал, потом снова хватал листок, не в силах справиться с желанием проверить, словно не верил сам себе, своей памяти и своим глазам, что правильно прочел эти два слова.

Я только с наслаждением склабился, наблюдая его мучения.

– Одна строчка! – жалобно проблеял он. – Пожалуйста! Умоляю тебя! Хватит!

Тихо тут, тихо, и нету дна, и несет куда-то течение. Не знаю, где верх, а где низ, но надо плыть. То не было дна – а вот есть. Склизкие камни. Не камни – мягкие. Что-то руки опутывает. Склизкие камни в толще черной воды покачиваются. Трогаю – поддаются мне, расступаются. Не могу от них оттолкнуться, вместе с ними плыву.

Холодные, вязкие камни и тонкие нити везде. На моих кистях, и на пальцах. И ноги уже стянуты нитями, с каждым движением беспокоят мягкие камни. В сети запутался. Только это не камни, а мертвые рыбы. Изогнутые, застывшие, перетянутые острой лесой. И я с ними теперь болтаюсь.

И поделом мне. На старика петлю накинул, а сам улизнуть хотел – не пустили. Теперь меня тянет река вместе со старой брошенной сетью и десятком погибших рыбин. Каждой могу имя дать, каждую уже узнаю наощупь, с каждой говорю. В холодной черной воде больше говорить не с кем. Скучно тут, но спокойно – хоть стихи сочиняй. Ведь хотел укрыться белыми усатыми рыбами – вот и укрылся. Руки спутаны, ноги. Пытаюсь снять с себя крупную ячею, но только глубже в нее влезаю. Давно вы здесь, рыбы?

Мне бы в первобытном ужасе биться, что застрял с трупами, что лица гниющий рыбий хвост ласково касается, по щеке меня нежно гладит, но к чему биться, если все равно не выбраться.

Долго несла нас река, кувыркала. Сбивала в один комок, а потом затащила в коряжник. Тяжелые ветки сеть уцепили, и мы плотно засели на месте. Только течение слегка нас колышет.

Под левой рукой у меня одна рыбина, под правой – другая. У лица вместо подушки пристроилась третья. Вместе гнием, в темноте мимо нас проносится плотная муть. И холодно.

Только идет время. Рыбы гниют, ими приплывают другие рыбы кормиться. И мной заодно.

Одна рыба размякла, на дряблое мясо рассыпалась. Под пальцами как желе проминается, и по частям сбегает из цепкой сети. Покинула меня рыба. Потом и вторая. Третью растащили раки.

Все мертвые рыбы одна за другой меня бросили, растворились. Одиноко мне стало. С корягами не поговоришь. И птичке моей пойманной уже тоскливо сделалось. Потерпи, Пташка, ты мне нужна для большого дела. Может, погибнешь, но не напрасно. А сейчас потерпи. И я терпеть буду вместе с тобой, пока не сгниет и сеть, и мы сможем, наконец, с тобой выпутаться.

Тогда обязательно сходим к Антоше в усадьбу посмотрим на ланей. На робких черноглазых ланей. Давай о них будем думать. А как увидим их, так пойдем наводить порядок. Напишем стихи – все, как требуют, сделаем. Только на ланей посмотрим и навестим Татьяну. Тоскует по нам Татьяна, как думаешь, Пташка? Или уже забыла и шастает по лесам в своей резиновой маске, еще что-нибудь взрывает, все верит, что из хаоса каким-то образом сам собой соберется порядок. А я вот не верю, Пташка. Я думаю, нам