пасти из серого дыма. Ты не жестокий, ты не будешь играться. Две головы псовые, одна, по центру, драконья.

Драконья язык из дыма высовывает, над восставшим сатирьим членом склоняется, касается раздвоенным языком, ласкает его – а он еще пуще в экстазе заходится. Сладко ему, до ужаса сладко. А с ним будто и мне сладко стало – я вперед подался, завороженно наблюдаю, как драконья голова бережно его член аршинными клыками обхватывает, языком ласкает, в себя берет.

А две другие головы медленно подбираются к голове и ногам моей жертвы. Дымной слюной капают. Одна языком копыта ему облизывает, другая мягкими собачьими губами к его губам прикасается, а он и рад в ответ целовать. Стонет, извивается, руки заламывает.

И вот вдруг весь изогнулся, вскрикнул в исступлении, и тут же его разорвали разом на три удобные части. Чавкают челюсти в зеленом свечении, на алтарь кровь и ошметки капают. Головы довольно рычат, глотают куски. Я слышу, как трещат переломанные кости. А с другой стороны чувствую, как волочится, хлещет по полу гигантский шипастый хвост. Каждый шип из него как копье торчит. Семь шипов. Один – мое копье.

Все три головы как зарычат в ярости: мою булавку почуяли, яд, отраву. Но уже жадно сожрали, не выплюнуть, не избавиться. Не было змея в Дубровском: пустышку сожрал Цербер. И хуже самого жуткого яда ему с пустотой встретиться.

Клацающие пасти заметались: глаза красными углями горят, оставляют росчерки в густом воздухе. Забились, друг друга кусать бросились, вытаскивать друг у друга из пастей отравленные куски, но поздно.

Тут и меня заметили. И хоть и знал ты прекрасно, как все будет, все же не ожидал такой боли, как я тебе причинил.

Пасти ринулись на меня, извиваясь на гибких дымчатых шеях, зубами защелками. Две будто песьи, приплюснутые, а одна драконья – вытянутая, самая хищная, самая главная. И повсюду они, полупрозрачные, из дыма сплетаются. Растворяются и появляются снова, а где – могу только по своей паутине чувствовать. Прячусь, виляю в тихом мраке, только колебания воздуха тут и там ощущаю.

Я добежал до колонн, – пора. За столбом спрятался. Знаешь, что будет, морок, все знаешь. Я в колонну спиной вжался.

Рык клокочущий разорвал тишину, и дзыньк – струна лопнула. Взрыв.

Меня швырнуло на плиты. Звенит в ушах, а сквозь звон пробивается рев. Жуткий рев, он сотрясает и зал, и то, что осталось вовне.

Стены колеблются, рушатся, колонны одна за другой валятся.

Теперь есть только пара мгновений.

Вскочить, к поваленному взрывом столбу броситься: там бьется придавленный тоннами камня хвост. Щетка копий рассекает воздух, а мне только одно надо – ты знаешь. Подскочил, пригнулся, чтобы хвостом не смело. Змей ревет, там за колоннами лязгают зубами пасти. А тут хвост как маятник. Тик-так, тик-так из стороны в сторону от раздавленного основания.

Выждал следующий тик, прыгнул, уцепился за древко копья и вырвал его из мяса.

Теперь и кончать можно.

Меня хвостом отшвырнуло. Я лежу, кашляю, куски отбитых легких отплевываю. А надо мной собираются из темноты твои пасти. Всем трем я не нужен – только драконьей, заесть вкус отравы.

Красные угли вспыхнули и на меня ринулись: а мне только и надо, что копье выставить.

Но то новое чувство снова меня вдруг кольнуло, и я не хочу больше заканчивать лежа, хотя, казалось бы, чего проще: все равно в петле мне на век остаться. Но не хочу, не хочу быть разорванным жалким лежа поверженным на каменном полу.

Угли рухнули на меня из тьмы, зубы сабли разверзлись, и я рванул им навстречу, прыгнул изо всех сил, прямо в пасть сквозь клыки вместе с моим верным копьем…

Воткнуть в небо дракону его же хвост, пробить мягкую кожу, воздушный череп – вот и весь подвиг.

Голова заметалась от боли, собачьи головы кинулись погибшего собрата на части рвать: теперь сами друг друга пожрут, теперь сами, милые, дальше все сами.

Мы, вечные, гибнем так просто, правда, мой мертвый закольцованный змей?

Меня опрокинуло внутрь. Я скатился по скользкой глотке в драконье чрево и плюхнулся в темную глубокую воду.

Тихо тут, тихо, и нету дна, и несет куда-то течение.

– Ну хватит! – старичок нахмурился и возмущенно отбросил мою тетрадку на стол.

Я съежился. Перед ним я сразу почувствовал себя жалким и маленьким, всегда виноватым шкодливым ученичком.

– Вам самому не противно это писать? – строго спросил он. – Символы ради символов: вы что, шифр составляете? Вас попросили, хорошо попросили, – старичок постучал пальцем по лакированной поверхности стола, – написать шедеврик. Просто стишок – не больше. Ну что, это так сложно? Или вам, молодой человек, в удовольствие только пасквилем бумагу измарать?

Молчу. Слушаю его, понурив голову. Со стыдом рассматриваю поля тетради, где пером выведен женский силуэт в брызгах фонтана. Вздернутые груди ловят возбужденные капли из-за края линейки.

– Петля у него замкнулась, видите ли, – продолжил старик, поняв, что я не собираюсь отвечать.

Молчу.

– Послушайте, молодой человек, – господин Б сбавил тон и подался ко мне, сменив, кажется, гнев на милость. – Мне сказали, что вы хороший поэт. Уверен, так и есть. Но к чему это все? Эта патология тут, эта петля. Наворотили одно на другое: дракон, и пирамида, и козел несчастный, жертвенный, и венок, и зеркало, и третий путь, и «ура, Борбос»… Ну вот скажите, что он сделал вам, этот третий путь, что вы с ним так? Этот высосанный, простите меня, из пальца психоанализ нации. Признайтесь, вы просто сами запутались в своей истории!

Захотелось что-то ответить, но сразу забылось, что именно. Молчу, отскребаю с рукава налипший птичий помет.

– Шли, шли и забыли, куда идете, увлеченно продолжил старик, – Так часто бывает. Ну, что, вам совсем нечего сказать? Вам, большому поэту! – Ну вот посмотрите, – он снова взял мою тетрадь, полистал, близоруко сощурился. – Вот здесь ваш герой признается, что боится сказать что-то действительно важное, сомневается, может ли, есть ли у него право сказать. Ваш герой мучается, потому что не может решить, достойны ли его мысли произнесения, и никак не разберется, мудрость ли это – продолжать сомневаться в праве на собственный голос – или просто трусость. Герой, обесценивающий себя. И об этом вот прямо такими словами все и написано… Но это ведь прошлый век, молодой человек! Потому что даже тут, в этой самой сцене – и вы сами это сразу же добавляете – могло быть сказано что-то важное, что-то сильное, дерзкое, что всколыхнуло бы умы поколения!

– Может, тебе